Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

будучи вовне обособленными, замкнутыми друг от друга существами, внутренне, через общую связь свою с всеобъемлющим Источником жизни, слиты в целостной единой жизни» («Крушение кумиров»).

Христианское учение свидетельствует о человеке как вершине творения. Он – главное доказательство единения миров. Единство мира чувственного и умопостигаемого иллюстрирует, по мысли преподобного Максима Исповедника, «человек, состоящий из души и тела». Единство миров утверждено законом Творца, согласно которому их «дружественное родство» обладает неизменно большей силой, чем их личные свойства, индивидуальные качества, ведущие к разделению, дифференциации миров. Исходя из этого, Максим Исповедник подходит к необычайно важному утверждению, что «сущие, согласно единообразующей связи, принадлежат скорее друг другу, нежели самим себе».

В отечественной литературе Нового времени всегда была актуальной попытка разрешить извечную проблему примирения интересов «я – мы», личного, интимного и общего, доказать, что здесь нет ведущего и нет ведомого, а есть последовательная причинно-следственная связь, как и в любви: «я» становится «мы», а «мы» – «я». С точки зрения христианина, всё в мире особым образом организовано, взаимосвязано, соединено. Всякая дифференциация явлений, всякое деление на индивидуальности возможно лишь только во внешнем созерцательно-чувственном плане. Органы чувств не в состоянии уловить все внутренние скрепы явлений, которые раскрываются через нравственную философию – «умное зрение». Только «умное зрение» дает представление о мире как системе зеркал, где всё отражается во всем. Отсюда – состояние любого звена в этой связке прямо влияет на все остальные. Вопрос ставится о способности ретранслировать исходное изображение, в котором, будто в зеркале, видится «слава Божия» (Максим Исповедник), без каких-либо искажений, искривлений, поскольку они с нарастанием передаются дальше, внося диссонанс, хаос, противоречия в общий единый строй. Так, например, частный грех отдельно взятого человека может стать первопричиной кровопролитной войны, уносящей жизни десятков тысяч.

Таким образом, христианское учение утверждает мысль о том, что каждый в ответе за всё и всех. Нет чужого несчастья, чужого горя, чужого преступления. И любое исправление возможно только через очищение, то есть возвращение вспять через источник искажения к первоначалу – чистому незамутненному образу. Так, к примеру, Федор Абрамов в своей «Чистой книге» сравнивал человека с кораблем, который «обрастает ракушками, водорослями, тиной. И ему надо время от времени очищаться. Самое надежное и самое действенное очищение – религия, искусство, простое человеческое слово».

Осознание этих взаимосвязей рождает не фатализм – слепое поклонение внешней, неподвластной тебе силе, а ощущение собственного долга, особого предназначения, призвания в жизни. Так Прилепин пишет, что Саша Тишин обладал твердым знанием, «что ничего не избежать, он, Саша, всё сделает, до конца. Словно это уже вне его воли и вне его власти – как приговор». Жизнь посвящена высшей идее, высшему долгу, ради которого личное благополучие, личное счастье должно быть принесено в жертву – ко всему этому он пришел путем свободного выбора.

Последнее описанное в романе действие Саньки: он положил в рот нательный крестик. Именно в этот момент жизнь главного героя стала наполняться смыслом, изничтожая кромешную внутреннюю пустоту, искоркой вспыхнула мысль: всё «вот-вот прекратится, и – ничего не кончится». Если до этого в той же ситуации сопоставления своего «я» и России он ощущал свою внутреннюю вторичность и даже случайность, то теперь – истинное безусловное родство с миром, в котором малый человек становится краеугольным камнем всего. Он – его творец.

Санька Тишин – традиционный странник-правдоискатель, исследующий болевые точки, которые появились на теле страны, душе человека. Это правдоискание всегда сопряжено со страданием, трагизмом. Не герой таков, что не может нигде прижиться, а сама почва, которая и в головах перестает быть плодородной, она выдувается ветром, утрамбовывается катком, закатывается в асфальт ложных целеустановок. Именно поэтому в романе прорисована ситуация неустроенности героя, он пребывает в некоем вакууме. Тишин вне города и деревни. Уже практически ушло, ускользнуло прошлое, а будущее под большим сомнением. Он одинок, потому что – деятель, трудник нового мира.

Герой, как и все «союзники», бесприютен. Об этом говорит и древний дед, встреченный в случайной избе на пути в деревню: «В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому». Саша находится в некоем промежутке и никак не может прибиться к какому-то берегу, ведь сами координаты берегов размыты. Он между прошлым и настоящим, между семьей: дедом с бабушкой, почившим отцом и матерью, – и, с другой стороны, группой, партией, идеей, с которой также слитно связан еще от рождения.

Прилепинский Тишин ведом четко осознаваемым знанием: ты последний хранитель родовой памяти, ты – мостик в образовавшемся провале между прошлым и будущим и именно от тебя зависит, каким будет завтра.

Долгое время нам повторяли, что никакая идея не стоит даже самой малой жертвы, Саша же демонстрирует приверженность не мумифицированной, но живой идее, которой являются семья, род, Родина. Да и он сам, его личность, замешана не на постулате эгоистической вседозволенности, а на глубоко переживаемой мистической взаимосвязи с миром. Он отстаивает право на протест, на открытый ясный взгляд на мир, на возможность собственного суждения. Через жертвенность, через отрицание себя, он приходит к обретению своей истинной самости, своего голоса: «Я, Саша Тишин, считаю вас подонками и предателями! Считаю власть, которой вы служите, – мерзкой и гадкой! Вижу в вас гной, и черви в ушах кипят! Всё! Идите вон!» Голос этот созвучен голосу древнерусского юродивого, обличающего власть имущих, он избавляет от тотального гипноза навязанных стереотипов.

Тишин себя называет «проклятым». Герой – творец нового мира, и его художественный жест, как правило, радикальный, это прорыв застоявшейся заскорузлой реальности, разрушение стереотипов. Это самоубийственный шаг.

«Такие, как ты, спасаются, поедая Россию, а такие, как я, – поедая собственную душу, – неистово чеканит Саша во время последнего диалога с Безлетовым в захваченной администрации губернатора. – Россию питают души ее сыновей – ими она живет. Я ее сын, пусть и проклятый. А ты – приблуда поганая». Выражение «приблуда поганая» явно не из словаря Тишина, его устами говорит сама твердь земли русской, деревенские старики, с которыми он именно здесь стал одним целым.

Сам автор в одном из интервью сказал: «У меня сложилось ощущение, что Россия жива, пока в ней есть проклятые». «Проклятый» – это еще и непонятый, иной, лишний человек XIX века. Инаковость не всегда воспринималась в значении изгойства, она может характеризовать человека, свободного от пороков общества и через это получающего право предписывать ему норму, высказывать правду без обиняков. Такой во многом была роль в средние века христианского аскета – «странника и пришельца в этом мире».

Вопрос о разграничении проклятости, отверженности и, с другой стороны, святости, подвижничества, на самом деле