Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Его притворная щедрость также обращала всеобщее внимание; бедным он подавал медицинскую помощь даром и даже оделял их милостыней».

Посреди этой великолепной обстановки красовались две подозрительные, нарумяненные или ненарумяненные физиономии графа и графини с тупоумным и усталым выражением; полеживая на мягких диванах, они угрюмо и молча посматривали друг на друга, едва скрывая злобу и соображая, что каждый из них добывает мало, а ест много. Исполняла ли Лоренца неохотно или, напротив, с полною готовностью назначенную ей обязанность, – биографы еще не сказали решительного мнения, но в чем они положительно убеждены, так это в том, что со своим холерическим, откормленным шарлатаном она вела довольно горькую жизнь, полную постоянных раздоров. Если же мы заглянем поглубже и захотим познакомиться с внутренним самосознанием, что у других называется совестью, самого архишарлатана, то нам представится весьма неопределенная вещь, – словом, мы не увидим ничего, кроме густого, обманчивого тумана, который во всех его действиях и поступках был на первом плане. Правда, многое в жизни Калиостро осталось неясно, зато мы вполне разгадали, что он страдал недостатком понимания. Хитрость, лукавство были развиты в нем в высшей степени, но ума в нем не было нисколько. Да разве хитрость в соединении с алчностью не есть неизбежное следствие недостатка ума? Она, собственно, и доказывает близорукость ума, погруженного в пошлость, ума, неспособного возвыситься до ясного, свободного понимания, потому что иначе хитрый и алчный человек вступил бы на путь истинный.

Но проблески света, если и не совсем яркого, все-таки проникают хоть случайно в душу каждого смертного. Каждое живущее создание (а по Мильтону – даже и дьявол) обладает более или менее каким-нибудь подобием совести; оно внутренне молится, кается, верит, хоть для того только, чтоб не презирать себя или в конце концов не повеситься. Что подобное откормленное животное, как Калиостро, чувствовало и думало, сказать, во всяком случае, довольно трудно, но это покажется еще труднее, когда подумаешь о противоречиях и мистификациях, которыми опутана была вся его жизнь. Единственным верным документом служит нам его портрет, в свое время распространенный во множестве и украшавший целые миллионы комнат. Гравюра, сделанная с этого замечательного портрета, лежит перед нами. Жирная физиономия, вполне достойная шарлатана из шарлатанов, верное и меткое изображение бездельника; дерзкое, отвратительное лицо с плоским носом и толстыми губами, на котором написаны алчность, чувственность, бычье упрямство, дерзость и бесстыдство. Воздетые к небу глаза в каком-то благоговейном созерцании, не лишенные, впрочем, некоторого юмора, довершают типичное изображение шарлатана из шарлатанов, порожденного XVIII столетием. Под гравюрой находится следующий эпиграф:

De l’ami des humains reconnaissez les traits:

Tous ses jours sont marques par de nonveaux bienfaits.

Il prolonge la vie, il secourt l’indigence;

Le plaisir d’etre utile est seul sa recompense.

Нужно полагать, что теософия, филантропия и благотворительность, которым все более и более предавался наш шарлатан, должны были служить не только приманкой для дичи, но и мазью, незаметно уменьшавшей боль его собственных ран. «Разве я не сострадательный, благотворительный человек? – мог сказать шарлатан. – Если я сам заблуждался, то в то же время разве я не старался своими елейными теософическими речами устранять все поводы к заблуждению? Что такое ложь, шарлатанство, как не средство приноровиться к характеру человека, влезть в его глухое, длинное ухо, не имеющее случая прислушаться к честному слову? Разве наш мир собственно не мир неправды, где ничего нет, кроме двуногих и четвероногих хищников? Природа сказала человеку: трудись и сам добывай себе хлеб! Разве такой гениальный человек, как я, не рожденный принцем и даже в наше жалкое время не жалованный этим титулом, не считаю своей обязанностью сделаться им? Если мне нельзя достигнуть этого военной силой, то я постараюсь добиться более возвышенным средством – наукой. Лечи больных, лечи еще более опасную болезнь – невежество, одним словом, учреждай египетские ложи и добывай средства на их учреждение».

Такими беседами с самим собой успокаивает граф свое сердце в те минуты, когда расходится в нем желчь. Впрочем, подобные минуты бывают редки. Граф – человек деятельный, со здоровым желудком, и углубляться в самого себя он не привык. Каждый день приносит ему новую добычу, и нет времени для метафизических размышлений.

А между тем граф прибыл в Страсбург и творит великие чудеса. В 1783 году в Страсбурге совершается его апофеоз, он достигает зенита своей славы и вступает в четвертый акт своей жизненной драмы. Жизнь его проходит здесь в полном блеске, возбуждая зависть и удивление целого мира. Он исцеляет больных бедняков и помогает им из собственного кошелька, ласково принимает верующего богача и грозно и молча посматривает на неверующего, владей он всеми богатствами мира. Чудесные исцеления случались во все времена, но теперь перед нами новое неслыханное чудо: прославленная во всех концах мира особа, «несмотря на издержки», не занимается игрой или охотой, а посвящает себя лечению больных, просвещению невежественных людей. Смотрите, как среди белого дня он спускается в прокаженную берлогу бедняка и плебея и гордо отказывается от приглашений вельмож. Когда кардинал де Роган, страсбургский архиепископ, пэр Франции, принц крови, желает его видеть, он отвечает: «Если монсеньор болен, то может прийти ко мне, и я исцелю его; если же он здоров, то не нуждается во мне, как не нуждаюсь я в нем».

Между тем небо послало ему несколько учеников, желания и потребности которых он разгадал со свойственным ему тактом. Одним он принялся толковать о медицине, низвержении тиранов и египетских ложах; с другими касался возвышенных предметов, выходящих из сферы обыденной жизни, о посещении его ангелом света и ангелом мрака. Когда ему случалось проходить мимо изображения Спасителя, он безмолвно и грустно останавливался перед ним, как будто в нем восставало тысячелетнее воспоминание. Когда же его спрашивали об этом, он отделывался таинственным молчанием. Действительно ли он вечный жид, известно только одному небу. Одним словом, счастье в Страсбурге не только улыбается, но и смеется ему. Чтоб вполне увенчать его искусство, судьба посылает ему богатого, восторженного и щедрого глупца, и этот глупец не кто иной, как тот же кардинал Людовик де Роган.

Уверенный в его милости, наш шарлатан на улыбку счастья может также отвечать улыбкой.

Приглашаю любопытного читателя взглянуть на него в это время глазами двух очевидцев – аббата Жоржеля, дипломатического фактотума князя Людовика, и геттингенского профессора Мейнерса.

«Когда князь Людовик, – говорит аббат, – наконец был введен в святилище этого эскулапа, то заметил, согласно его собственному рассказу, в физиономии скрытного человека столько достоинства и величия, что проникся благоговейным страхом, и это благоговение подсказывало ему слова, с которыми он обратился к Калиостро. Свидание их, хотя непродолжительное, возбудило в нем страстное желание познакомиться с этим человеком, а лукавый эмпирик так ловко умел говорить и действовать, что приобрел, вовсе не рассчитывая на это, не только полное доверие кардинала, но даже власть над его волей. «Душа ваша, – сказал он однажды князю, – достойна моей, вы заслуживаете того, чтоб я посвятил вас во все мои тайны». Подобное объяснение сильно подействовало на умственные и нравственные способности человека, с давних пор добивавшегося познать тайны алхимии и ботаники.

С этой минуты их отношения сделались доверчивее и откровеннее. Калиостро поселился в Саверне на все то время, когда проживал там кардинал. Их тайные беседы были часты и продолжительны. Я припоминаю, что когда дошли до меня слухи, что барон де Планта (управляющий кардинала) задает в епископском дворце для Калиостро и его мнимой супруги роскошные пиры, на которых токайское льется, как вода, я счел своей обязанностью довести об этом до сведения кардинала. «Знаю, знаю, – отвечал он, – я даже уполномочил его делать эти угощения, если найдет нужным». Наконец он дошел до того, что не имел другой воли, кроме воли Калиостро, и дело в заключение приняло такой оборот, что когда этот «бесстыжий египтянин» вздумал на время покинуть Страсбург и удалиться в Швейцарию, кардинал, узнав об этом, послал своего секретаря провожать его и просить у него предсказать ему будущее. Эти предсказания были сообщены кардиналу секретно, в шифрованном письме».