Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

В то время как старуха снова обратилась ко мне с вопросами, на которые я старался ответить, дочь вполголоса разговаривала с моим проводником, но так, что я имел повод спросить, о чем идет речь. Он отвечал, что синьора Капитуммино рассказывала ему, что брат остался ей должен 14 унций. Она перед его быстрым отъездом заложила для него свои вещи, но с тех пор не слыхала о нем ничего и не получала ни денег, ни вспомоществование, хотя он, как слышала она, владеет огромным богатством и живет с княжеской роскошью. Не возьмусь ли я, по моем возвращении, напомнить ему об этом долге и выхлопотать ей вспомоществование, да, кстати, не захвачу ли с собой и письма от нее? Я предложил свои услуги. Она спросила, где я остановился и куда прислать письмо? Я уклонился указать мою квартиру и обещал на другой день зайти за письмом.

Затем она рассказала мне свое горестное положение; она вдова с тремя детьми, из которых одна девочка воспитывается в монастыре, другая находится при ней, а сын учится в школе. Кроме детей, у нее на руках мать, которую она содержит, да больная женщина, взятая ею из христианского милосердия. Всех ее трудов едва хватает на добывание необходимого. Она знает, что Бог не оставляет без награды добрых дел, но все-таки ей тяжело бремя, которое она так долго несет.

Молодые люди вмешались в разговор, и беседа сделалась оживленнее. Между тем, среди разговора, я услышал, как старуха спросила свою дочь, принадлежу ли я к их святой вере? Я мог заметить, что дочь постаралась ловко отклонить этот вопрос, сказав матери, что иностранец очень расположен к ней и что неудобно кого-нибудь спрашивать о подобном предмете.

Так как они слышали, что я вскоре уезжаю из Палермо, то начали упрашивать меня опять возвратиться; в особенности они хвалили торжественный праздник св. Розалии, подобного которому не увидишь в целом мире.

Мой проводник, которому уже давно хотелось уйти, знаками положил конец беседе, и я обещал на другой день вечером снова зайти за письмом.

Мой проводник был весьма рад, что все удалось, и мы расстались довольные.

Нетрудно представить себе впечатление, которое произвело на меня это бедное, благочестивое и доброе семейство. Любопытство мое было удовлетворено, но их простое и ласковое обращение возбудило во мне участие, усилившееся еще размышлением.

Во мне немедленно проявилась забота о следующем дне. Понятно, что мое посещение, поразившее их в первый момент, после моего ухода, должно было возбудить у них толки. По родословной я знал, что многие члены семейства еще были живы; естественно, что они созовут своих друзей, чтоб в их присутствии повторить мой рассказ. Желания своего я достиг, и мне оставалось только поудачнее довершить это приключение. Поэтому на другой день, после обеда, я отправился в их жилище. Они удивились, когда я вошел. «Письмо еще не готово», – сказали они, причем сообщили мне, что некоторые из их друзей желают познакомиться со мной и сегодня вечером обещали прийти к ним.

Я сказал, что завтра утром уезжаю, что мне нужно сделать кое-какие визиты, упаковать вещи, поэтому-то я и пришел к ним пораньше.

В это время вошел сын, которого я вчера не видел. Фигурой и ростом он походил на свою сестру. Он принес письмо, которое хотел мне вручить и которое, по обычаю страны, попросил написать публичного нотариуса. Молодой человек имел скромный и печальный вид, осведомился о своем дяде, расспрашивал о его богатстве и грустно прибавил: «Зачем он забыл свое семейство? Мы были бы очень счастливы, – прибавил он, если б когда-нибудь он приехал к нам и помог нам. Но каким образом он открылся вам, что у него есть родственники в Палермо? Говорят, что он от нас отказывается и выдает себя за человека знатного происхождения». Я отвечал на этот вопрос, что если его дядя и имеет причины скрывать свое происхождение от публики, то относительно своих друзей и знакомых он не делает из этого тайны.

Сестра, вошедшая во время этого разговора и, благодаря присутствию брата и отсутствию вчерашнего друга, имевшая больше смелости, приняла живое участие в нашей беседе. Они просили, когда я буду писать, кланяться дяде, а также уговаривали меня снова приехать в Палермо и присутствовать на празднике св. Розалии.

Мать согласилась с детьми. «Синьор, – сказала она, – хотя и не совсем прилично, что я, имея взрослую дочь, принимаю посторонних мужчин в своем доме и тем навлекаю сплетни и разные толки, но все-таки мы будем очень рады, если вы снова приедете в наш город».

«О, мы вместе пойдем с синьором на праздник, – закричали дети, – выберем удобное местечко, откуда можно будет видеть всю процессию. Вот полюбуется-то он экипажами и в особенности иллюминацией!»

Между тем старуха читала и перечитывала письмо. Когда она услышала, что я хочу проститься, то встала и передала мне сложенную бумагу. «Скажите моему сыну, – проговорила она с живостью, даже с одушевлением, – скажите, как обрадовало меня известие, привезенное вами о нем! Скажите ему, что я прижимаю его к своему сердцу, – тут она протянула руки и снова сложила их на груди, – что я всякий день молю за него Бога и Пресвятую Деву, что я посылаю ему и его жене мое благословение и желаю только видеть его еще раз перед смертью, видеть этими глазами, пролившими так много слез о нем».

Оригинальная нежность итальянского языка придавала еще более выразительности и благородства этим словам, которые сопровождались оживленными жестами, имеющими особую прелесть в этом народе.

Не без волнения простился я с ними. Они протянули мне руки, дети проводили меня за дверь, а когда я спускался с лестницы, то вскочили на окно, выходившее из кухни на улицу, кричали мне, посылали поклоны и повторяли, чтоб я не забыл приехать опять. Я еще видел их стоящими на балконе, когда поворотил за угол»4.

Бедная Феличита! Разве напрасны все твои молитвы, твои благословения и старческие слезы! Для тебя одной, может быть, они отрадны. Что же касается синьоры Капитуммино и ее сирот, то мы вполне надеялись, что 14 унций будут уплачены ей, и этими деньгами хоть на время облегчится ее тяжелое бремя. Но к сожалению, наши надежды не оправдались и, вследствие неблагоприятных обстоятельств, этого не случилось!

Между тем граф Калиостро продолжает разыгрывать свой пятый акт; блеск, окружавший его, теряет свою силу и постепенно переходит во мрак. В Англии, впрочем, нашлись сумасброды, которым нетрудно вскружить голову. Лорд Джордж, принимавший участие в волнении папистов, отправляется с ним к графу Бартелеми или Адемару и, щеголяя отвратительной риторикой, на плохом французском языке поносит французскую королеву, но какая польза от этого? Наделав шуму, лорд Джордж снова должен в один прекрасный день прогуляться в Ньюгейтскую тюрьму, так как ругательствами не уплатишь долгов. Аптекарю Суинтопу наконец наш шарлатан делается в тягость; французские шпионы показывают свои физиономии, не обещающие ничего хорошего; спрос на египетские пилюли плох; стая хищных адвокатов чует падаль и снова принимается ее теребить, так что графу Калиостро волей-неволей приходится покинуть Англию.

Но куда направить путь? В Базеле, в Бине (Шеппе), во всей Швейцарии закрыты игорные дома. В Э, в Савойе, есть еще воды, но в них никакой рыбы не выудишь; в Турине сардинский король приказывает Калиостро немедленно выехать; подобную же участь готовит ему император Иосиф в Ровередо. «Медный лоб» подделывается к духовенству, «в Триенте вновь раскрашивает иероглифами ширмы», бросая, так сказать, последние искры огня, некогда так ярко горевшего, закладывает бриллианты, мечется из стороны в сторону, кается, вновь грешит и не знает, что делать. Судьба уже опутала его своею сетью, затягивает ее крепче и крепче, и скоро некуда будет выйти ему из этой западни.

Выгнанному из Триента, что ему остается делать с новыми иероглифическими ширмами, что делать с самим собою? Наскучив скитальческой жизнью, Лоренца начинает пробалтываться о семейных тайнах; ее тянет в Рим, к родному очагу, к могиле матери, в мирный уголок, где бы она могла укрыться от всех передряг. Для несчастного графа все места одинаковы; выведенный из терпения неуместной болтливостью своей жены, он решается ехать в Рим. Отчего же и не ехать?