Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Во всяком случае, любезный читатель, ты можешь быть вполне уверен, что ни один век не казался самому себе веком романтизма. У Карла Великого, что бы там ни болтали поэты, были свои неприятности в жизни. Если мы вспомним, что он торговал курами и огородными овощами, что у него были похотливые дочери, переносившие к себе секретарей по снегу, что однажды он даже повесил на Везерском мосту до четырех тысяч саксов, то нужно согласиться, что великий Карл бывал иногда в дурном расположении духа. Герою Роланду также было знакомо и вёдро и ненастье, ему нередко приходилось щеголять в дырявых штанах, жевать жесткую говядину и иногда оставаться вовсе без обеда. Его злословили, он часто страдал запорами (что ясно доказывают его безумные выходки), и мир, по всему вероятию, казался ему адом, а сам он считал себя самым жалким существом в мире. Только в позднейшее время, когда жесткая говядина, злословие и запоры были забыты, Турпены и Ариосто начали находить в действиях героя поэзию. Так бывает всегда, потому что истинный герой, истинный Роланд никогда не сознает своего геройства, а в том-то и заключается истинное величие.

Автор этих строк был так счастлив, что даже в нашем бедном XIX столетии подметил немало романтических картин. Он полагает, что XIX век лишь немного уступает в романтизме девятому или какому-либо другому веку с тех пор, как начались столетия. Не считая Наполеона, Дантона и Мирабо – этих феноменов, в сущности, поверхностных, пламенные речи и грохочущие пушки которых на время затемняли воздух, он в отдаленных местах видел многое, что может назваться романтическим и даже чудесным. Он видел над своей головой бесконечное пространство, десницей Бога усеянное великолепными светилами, молча и величественно свершающими свой вечный путь. Вокруг себя и под ногами он видел чудную землю, с ее снежными метелями и ее ароматным летним дыханием, и что непонятнее всего – он видел самого себя, стоящего тут же. Он стоял в потоке времени, видел вечность за собой и перед собой. Все охватывающий таинственный прилив силы (потому что от силы мысли до силы притяжения каков переход!) безбрежно волновался и нес его с собою, – он только был частью его. Из недр этого прилива поднималась и исчезала, постоянно меняясь, действительная фантасмагория, которую люди называют «бытием». Исчезая и вновь появляясь, сверкая радужными цветами и красками, эта картина принимала другой вид, но, в сущности, была одна и та же. Дубы валились, юные желуди пускали ростки. И людей встречал он, хотя в начале слабых и малорослых, но впоследствии приобретших силу и огонь страсти. В некоторых людях этот огонь чуть тлел, сила была недостаточна, и они превращались в прах, уходили в неведомый мир, посылая ему немое «прости». Он долго бродил у того места, где расстался с ними, но все было тихо и мертво, – они были далеко, далеко!

Только единственная чуть видимая нить в ткани всемирной истории шевелилась, как бы от действия стука, производимого «ткацким станком времени». Поколения за поколениями, сотни, тысячи людей из жизни, полной бурной деятельности, подобно потоку, с громом низвергались в бездну, затем умолкало все, кроме слабого отзвука, да и тот поглощался забвением. Еще новые поколения, и так до бесконечности, последуют этим же путем. И ты, принадлежащий настоящему времени, висишь, как капля, позолоченная солнцем, на краю бездны, – один миг, и эта мрачная бездна поглотит тебя. О, брат, и это ты называешь прозаическим и неинтересным? Неинтересным для тебя? Проснись, ленивый соня, стряхни с себя тяжелый сон, давящий тебя, как кошмар; взгляни на пылающую картину. Великолепие неба, ужасы ада – вот создание Бога, вот человеческая жизнь!

Подобные явления автор этого очерка видел в бедном XIX столетии, но что все это в сравнении с теми явлениями, которые он еще надеется видеть, надеется с полной уверенностью. «Я много изображал, – говорил добряк Жан Поль под старость, – но никогда не видал океана, океан же вечности я, наверно, увижу».

В наше или в какое бы то ни было время поэт, живущий в нем, всегда найдет немало предметов для описания. Какой бы предмет он ни выбрал, хотя бы самый ничтожный, он всегда может изобразить его действительными, живыми красками, не уклоняясь от истины, древней, как мир, но всегда новой и никогда не кончающейся, неразрушимой части дивного целого, – и его картина будет поэмой. Но насколько труд его будет благодатнее, если он изберет себе предмет не обыденный, но полный чудес, проникнутый таинственной «действительной истиной», заманчивой даже для самих прозаиков.

Автор этих страниц хотя, к несчастью, и принадлежит к числу последних, но тем не менее твердо убежден в двух вещах: во-первых, как о том упомянуто выше, что романтизм существует, а во-вторых, что, как теперь, так и прежде, он существует и существовал только в действительной жизни. Что может быть занимательнее того, что есть? Что может иметь больше значения, в особенности для нас, как не то, что мы существуем? Изучай действительную жизнь, говорит человек самому себе, глубоко исследуй ее бесконечную тайну, познай ее, поучись у нее, поплачь и посмейся над ней, люби и ненавидь ее, и, может быть, ты сроднишься с нею так, что она послужит тебе надежным и прочным фундаментом. Ее иероглифические страницы сделаются твоим постоянным чтением, и ты всегда будешь находить в них новое и новое значение. И не советуют ли нам, наконец, критики возбуждать интерес в других только к тому, что нас самих интересует?

Покоряясь отчасти как этим, так и другим принципам, начинает складываться предстоящий небольшой роман о бриллиантовом ожерелье. Этот роман, в чем читатель может вполне убедиться, не есть плод моего мозга, но часть той таинственной ткани вышеописанного «станка времени». Это событие действительно случилось на нашей земле, и нам остается только передать его во всей правде. При составлении предлагаемого очерка мы не жалели ни усердия, ни труда и, как бы странно это ни казалось, даже не упустили из виду хронологии, географии (или, скорее, топографии), достоверных доказательств и всего того, чего требует добросовестное историческое исследование. Были бы только со стороны читателя подобная готовность и подобное усердие. Освещенная с обеих сторон такой двойственной философией, эта жалкая, темная интрига бриллиантового ожерелья могла бы преобразиться и, подобно бриллиантовой звездочке, видимой без телескопа, блистать – насколько может – на небосклоне всемирной истории.

Глава II Ожерелье сделано

У герра Бёмера или, как называют его теперь, мсье Бёмера, по-видимому, не было недостатка в слабости благородных и неблагородных душ – в любви к славе; ему назначено было прославиться даже более, чем он того желал. Его виды на мир были самого радостного свойства. Он уже давно, насколько мог, изменил свой гортанный выговор на носовой и променял свою скромную саксонскую родину на цивилизованный Париж, где вел хорошие дела. Компаньон достойного мсье Бассанжа, солидного и практического человека, он отличался умением ценить драгоценные камни, обращаться с рабочими, обсуживать их труд. Он смотрел на себя как на значительного члена своего цеха, потому что за большие деньги купил себе титул придворного ювелира и вследствие этого пользовался привилегией входить во всякое время во дворец, между тем как другие ювелиры и даже джентльмены, джигмены и мелкие дворяне должны были томиться в передней.

Перед счастливым Бёмером, карманы которого были наполнены драгоценными вещами, как будто силой талисмана, растворяются великолепные салоны и священные покои. Прелестнейшие глаза в мире блестят еще ярче; ему одному показывается «недоступная» в таинственном неглиже, подает ему и выслушивает от него советы. А разве во время торжественных праздников не восхваляют его произведений? Вся эта великолепная игра цветов, украшающая кафтаны государственных сановников, придворные мундиры и звезды, королевскую корону, лебединую шею красавицы, ее головной убор и пряжки на ее волшебном башмачке, – произведение Бёмера, потому что он ювелир королевы.