Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

повествуется в смежных главах) присутствует на некоей многолюдной церемонии «поздравления» во дворце, к которой приурочено объявление о «вновь полученных наградах», включая награждение его самого орденом Александра Невского, и о «перемещении важных служащих» (433–434/5:24). Имеется в виду, конечно же, именно так праздновавшийся тогда уже в течение двух десятилетий день рождения Александра II, а день этот по старому стилю — 17 апреля.

Есть и другой элемент историко-культурного контекста, говорящий в пользу этой хронологии: в ту эпоху имущие путешественники приезжали в Италию, как правило, не в летнюю пору — будь то для осмотра достопримечательностей или курса лечения; способы и умения наслаждаться аппенинской жарой придут позднее, а тогда лето годилось прежде всего для поездок на воды в Германию или на южное английское побережье. Так, в марте 1875 г. Н. Н. Страхов, сообщая Толстому о представившейся ему удачной возможности впервые побывать в Италии, пояснял, что хочет «сделать прогулку, пока не наступили жары — в Венецию, Неаполь, Рим, Милан и т. д.»[847]. В авантексте самой АК, а именно в одной из промежуточных редакций Части 1, подруга Кити графиня Нордстон вспоминает, как однажды провела с Карениной зиму в Риме, причем та «была в непроходящем восторге от искусства»[848]. Эта черточка не вошла в ОТ, зато в нем есть стильная подробность, «удостоверяющая» пребывание Анны в Риме, уже с Вронским, именно зимой. В разговоре с другом Вронского Яшвиным накануне происшествия в театре Анна спрашивает его о последних конных состязаниях на гвардейских маневрах и добавляет: «Вместо этих я смотрела скачки на Корсо в Риме» (455/5:31). Скачки в сердце Рима, на длинной и прямой Виа дель Корсо, специально засыпавшейся для этого толстым слоем песка, традиционно приурочивались к масленичному карнавалу, который оставался популярным празднеством и после того, как город стал в 1871 году столицей объединенной Италии[849]. Из предшествующих слов Анны Яшвину: «[Мы с вами] знакомы с прошлого года, на скачках. <…> Нынешний год хороши были скачки?» (455/5:31) — ясно, что добрую часть второго года по календарю романа она и Вронский провели за границей, пропустив среди прочего все летние русские увеселения, ибо конные состязания гвардии в присутствии светских гостей устраивались под Петербургом только летом[850].

Толстой, к слову, совершил собственный зимний вояж в Рим много раньше, в январе 1861 года — в свою вторую (и последнюю) заграничную поездку. Скачек на карнавале он не застал, уехав незадолго до Масленицы, пришедшейся в том году на середину февраля н. ст.[851], но, возможно, какие-то приготовления или предвкушения ему, страстному лошаднику, надолго запомнились. Примечательно в этой связи, что в первой редакции эпизода реплика Анны о Корсо содержит дополнительную подробность живого впечатления: «А мне нравятся их лошади маленькие»[852].

Обращаясь к генезису текста самих итальянских глав (работа над ними в конце зимы — начале весны 1876 года была недолгой, но все-таки потребовала значительной правки), можно найти немало того, что показывает: воображению Толстого пребывание Анны и Вронского в Италии рисовалось, во-первых, весьма длительным, во-вторых, приходящимся в основном на зиму и начало весны. Вот описание, в исходной редакции, череды попыток Анны устроить и оберечь внешнее счастье их долгого медового месяца:

Первое время она видела, что он хотел, чтобы он был молодым, беззаботно счастливым, вырвавшимся на волю молодым и ни в ком не нуждающимся и удовлетворяющимся только собою. И она делала их жизнь такою. Потом было время, когда они были в Риме, он хотел, чтобы они были знатными туристами, и такими они были. Потом он хотел, чтобы они были во Флоренции людьми, желающими только свободы для тихой семейной и артистической жизни, и такими они были. Потом весною, при переезде в палаццо, он хотел, чтобы они были покровители искусств, меценаты, и такою она делала их жизнь[853].

Согласно этой версии, в палаццо они прожили еще три (!) месяца до знакомства с Михайловым, живопись которого, как и в ОТ, помогает Вронскому избавиться от иллюзий насчет своего таланта, после чего Вронский и Анна уезжают «в апреле в Петербург»[854]. Получается, что Италия была второй половиной их годичного заграничного путешествия и что возвращаются они в Петербург к концу марта по старому стилю, то есть уже на третий год действия в романе.

Перечитанная внимательно, окончательная редакция итальянских глав не опровергает такого допущения. По сравнению с редакцией первоначальной Толстой свел в них к минимуму хронологическую разметку пребывания в Италии и даже природные приметы вроде описания погоды[855], но и из косвенных датирующих маркеров, и из динамики образов героев видно, что логика повествования подразумевает весьма долгое заграничное путешествие. Собственно, уже цитированные первые предложения главы 7 Части 5: «[Т]ри месяца уже путешествовали вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим, Неаполь <…>» — являют собою недосказанность. Где в Европе и сколь долго они были до приезда в Италию?

Проговорки на этот счет характерным образом возникают в финальных главах Части 5, написанных в основном наново после значительной паузы в работе над романом. Заменяя в описании того самого броского наряда, в котором Анна гордо появляется в театре, «черное бархатное» платье из самой ранней редакции сцены — платьем «светл[ым] шелков[ым] с бархатом», Толстой попутно вкрапил: «которое она сшила в Париже»[856]. Деталь перешла из процитированной рукописи в ОТ (457/5:32), где она перекликается с мимолетным упоминанием «девушк[и]-француженк[и], привезенн[ой] из‐за границы» (453/5:31). Это касается и Вронского. Перемены в его внешности и отчасти даже манерах, фиксируемые взглядом нарратора или другого персонажа, согласуются с устойчиво долгим пребыванием в новых для него условиях жизни. При встрече с только что вернувшимся из‐за границы Вронским в театре Серпуховской произносит: «Как в тебе мало осталось военного! <…> Дипломат, артист, вот этакое что-то». Следующая за тем фраза: «Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронского, но любил его по-прежнему <…>» (460/5:33; курсив мой) усиливает впечатление, что друзья не виделись по меньшей мере год. Значимее же всего восприятие Анной девяти- или десятилетнего Сережи: «Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! <…> Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие» (450/5:29). Сережа остается в финале Части 4 с отцом, но в той мере, в какой персонаж принадлежит сюжетной линии Анны, время для него с момента расставания с матерью, кажется, течет так же, как для нее, и их грустное свидание происходит никак не менее года спустя.

Разумеется, бесплодно и наивно требовать от писательского вымысла строгого соответствия