Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

А. Толстой — то самое, где фраза «Вы не можете представить, как все заинтересованы этим романом» прозрачно намекала на августейших поклонников еще не завершенной книги[827]. Но не меньше занимала Толстую уготованная Анне участь: «Здесь прошел слух, что Анна убьется на рельсах железной дороги. Этому я не хочу верить. C’est un pur commérage [чистой воды сплетня. — фр.]. Вы не способны на такую пошлость»[828]. Процитированный пассаж выразительно сопоставляет предполагаемую автономность персонажа и власть автора: Анна выступает субъектом действия, совершаемого в романе над ее телом и жизнью («убьется» — убьет себя, покончит с собой), но автор правомочен вмешаться в ее судьбу. (К слову, одним из источников «чистой воды сплетни» в петербургской публике мог быть не кто иной, как Страхов, еще в 1874 году посвященный в раннюю редакцию глав о самоубийстве Анны; и именно ему вскоре будет адресовано письмо Толстого с размышлениями на тему взаимосвязи между автором и персонажем.)

Иначе говоря, всего через несколько дней после сдачи в печать мартовской порции глав Толстому живо напомнили о возможной альтернативе тому — верно угаданному — телеологическому движению авторского замысла, которое воплощала в себе главная героиня. Уверенно высказанная его корреспонденткой надежда не помешала автору через год допустить «такую пошлость», то есть, по мнению Толстой, тривиальную, растиражированную в беллетристике развязку[829]. Однако, как представляется, заступничество придворной дамы за Анну (о чьем отказе от развода она вместе с другими читателями узнает совсем скоро) попало в точку иным манером, заострив осознание Толстым того, насколько зависимы персонажи от его авторской воли.

В этом свете ссылка в чуть более позднем письме Страхову на сцену с Вронским как случай проявления самой «сущности искусства» обретает особую значимость. Толстовское моделирование «бесконечного лабиринта сцеплений» вырастало из психологически углубленной картины стреляющегося героя, а общим знаменателем того и другого являлся, как можно констатировать с достаточной уверенностью, интерес к эвристической силе концепции бессознательного. Признание неожиданности развития сюжета заключало в себе момент самоидентификации с героем: сильный, гордый мужчина, собирающийся свести счеты с жизнью, — еще раз вспомним саму фигуру, выражение лица Вронского накануне выстрела — был достоин того, чтобы автор ненадолго подчинил ему свою творческую власть. Анна же в качестве персонажа, продукта текста, оспаривающего полноту авторского контроля над самим текстом, не упомянута в обращенной к единомышленнику интроспекции Толстого. Между тем она произнесла свое «Я не хочу развода, мне теперь все равно» едва ли не более «неожиданно», чем Вронский погрузился в круговорот образов и воспоминаний — суггестию суицида[830].

Вронскому, прошедшему испытание смертельной опасностью и заново воспрянувшему к жизни, а отчасти и умудренному, в самом деле гораздо больше, чем смятенному персонажу ранней редакции, пристало отвергнуть «лестное и опасное» назначение, даже если для этого надо вовсе выйти в отставку и уронить себя в глазах — учитывая его флигель-адъютантское звание и заметность при дворе — самого императора.

***

В историческом контексте 1870‐х опрометчивость, а с тем и смелость отставки Вронского оттеняется его заметным положением в молодой императорской свите (напомню о таком нерядовом поручении ему, как сопровождение иностранного принца, явно принадлежащего к одной из главных европейских династий). Как уже говорилось в главе 1, Александр II щедро раздавал флигель-адъютантское звание, но не относился к нему как к чему-то вроде жалуемой табакерки — от молодых флигель-адъютантов требовалась не только политическая, но и эмоциональная лояльность, как бы сыновья чуткость к движениям души облагодетельствовавшего их монарха и командира.

Автор АК, скорее всего, помнил историю, приключившуюся в 1860‐х годах с его троюродным братом, ровесником, приятелем молодости, сослуживцем по Севастополю князем Д. С. Горчаковым[831]. Родной племянник командующего армией, долго служивший тем не менее в небольших чинах в не самом престижном гвардейском полку (гусарском Павлоградском — кстати, увековеченном вскоре «Войной и миром»: в нем служит Николай Ростов), Горчаков был отправлен в Петербург уже накануне сдачи Севастополя летом 1855 года с депешами о неминуемой сдаче порта. Последовавшее награждение его званием флигель-адъютанта было вполне в сентименталистском духе Александра II: храбрый офицер, первым разделивший с царем горечь известий о грядущем поражении, заслуживал знака личного доверия и благоволения. Однако Горчаков оказался слишком «шероховатым», недостаточно своим для придворной среды, и некоторые его высказывания диссонировали с утвердившейся к началу 1860‐х риторикой любовного восхваления монарха за даруемые благодетельные реформы. Вот как выглядит закат этой карьеры в трактовке С. Д. Шереметева: «В сношениях к нему государя много интересных эпизодов, по ним можно судить о постепенном усилении в государе враждебного чувства к дворянству <…> Самостоятельность в сочетании с древним историческим именем всего менее прощалась государем. Горчаков понял, что конец неизбежен, и, не дождавшись неприятности, сам подал в отставку. Отставка флигель-адъютанта почиталась государем личным оскорблением. Они расстались навсегда»[832].

И еще один штрих: отставку Горчаков получил все-таки с пожалованием в придворное звание шталмейстера — своего рода суррогат производства офицера при отставке в следующий полноценный воинский чин[833]. В том же или аналогичном придворном звании, условно соответствующем чину 3‐го класса, но действительного служебного веса не имеющем, вышел в отставку полковник Вронский, как становится ясно из дальнейшего повествования в АК: в одном случае он назван в своей несобственно-прямой речи «егермейстером без службы», в другом — упоминается одетым в мундир шталмейстера (393/5:9; 549/6:29). Вполне достижимое для Вронского в самом скором времени боевое генеральство, прими он назначение в Туркестан, заменяется мишурным шталмейстерством, что лишний раз подчеркивает утрату им прежнего положения в свете. Двусмысленность этого внешне престижного статуса можно проиллюстрировать деталью из повести «Марина из Алого Рога» (1873) любителя великосветских сюжетов Б. М. Маркевича: шалопай-аристократ генерал Солнцев, оказавшись не у дел, находит утешение в сугубо номинальной почести, полученной при отставке: «Полная независимость, — я в придворном звании»[834].

***

Рискнуть своим служебным реноме Вронскому помогает одновременный поступок Анны. Она тоже по-своему отстаивает личную честь — отвергает реальную возможность развода, зависящую от не слишком добровольного великодушия мужа. Гордое игнорирование согласия Каренина становится для Анны формой участия в том состязании за власть, которое составляет один из сквозных мотивов в петербургских главах Частей 3 и 4, особенно в связи с темой брака и развода. Отсроченные же последствия их двойного отказа героиня и герой делят не поровну.

6. Двоякий ток времени: Анна и Вронский в Италии

Сразу вслед за окончательным решением ввести в повествование отказ Анны от развода автор существенно дополнил сюжетную линию любовников по сравнению с тем, как