Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

автографе была сделана Толстым, «очевидно, из цензурных соображений», а потому должна быть сочтена искажающей авторскую волю[816], утвердили чтение «Государь». Наконец, в 2020 году очередное академическое издание Частей 1–4 АК восстановило чтение прижизненных изданий: «Какая разница между мною и фельдмаршалом? Фельдмаршал делает развод — и никому оттого не лучше, а я сделал развод — и троим стало лучше…» (406/4:22).

Не касаясь текстологической обоснованности того или другого выбора с точки зрения «окончательности» текста, замечу, что острота о разводе могла восприниматься как многозначная в обеих ее версиях. Прочитанное наперекор предполагаемой каламбуром омонимии, то есть с «разводом» в единственном значении расторжения брака, «Государь делает развод» звучит иронией по адресу тогдашних адюльтеров и скандальных романов в правящем доме и рядом с ним, не исключая фактической второй семьи самого Александра II, — предмет, Облонскому совсем не чуждый. Такое прочтение становится даже еще более вероятным с вариантом «фельдмаршал», который был избран Толстым для публикации. На первый взгляд компромиссная, продиктованная автоцензурой, эта версия могла быть понята современниками как изящный намек внутри каламбура, шутка с двойным дном. Как уже отмечено выше[817], единственный на тот момент здравствовавший обладатель чина генерал-фельдмаршала, знаменитый «покоритель Кавказа» князь Александр Иванович Барятинский женился на своей возлюбленной, жене собственного адъютанта, устроив ее ускоренный развод. Он был совершен по тому самому сценарию, который адвокат в АК называет «прелюбодеянием по взаимному соглашению» (346/4:5): невиновный муж берет на себя вину измены. В известном смысле Стива, в исходном автографе подыскивающий фразировку поудачнее: «Нет, лучше: какое сходство между мной и Государем?»[818] — и в самом деле придумает лучше.

Однако и в качестве собственно каламбура, даже в версии с фельдмаршалом, острота оттеняет коннотации власти в элементах сюжета, связанных с браком и разводом. При Александре II церемониал высочайшего развода — смотра и рассылки караулов, включая важнейшие дворцовые, — может быть даже еще в большей степени, чем при его отце-«парадомане», приобрел значение эмоционального священнодействия для многих в военной, да и во всей служащей элите. По свидетельству мемуариста, император видел в искреннем приятии особой атмосферы развода «вс[ю] суть истинной политической благонадежности» и не прощал «равнодушия к разводу»[819]. Так что слова Стивы о том, что от делаемого императором/фельдмаршалом развода «никому <…> не лучше», будь они где-нибудь произнесены, вызвали бы косые взгляды даже в том случае, если бы двусмысленность слова ускользнула от слушателей. Импозантная фигура командующего, который «делает развод», была одним из ликов верховной власти.

И возможно, именно для того чтобы не дать этой аллюзии стушеваться после постановки наименования высшего военного чина на место титула монарха, Толстой уже на заключительной стадии отделки перед выходом мартовской порции добавляет еще один штрих в смежный эпизод. В коротком диалоге с Бетси Тверской перед встречей с сестрой и последующей беседой с зятем Облонский невзначай раскрывает первоочередную причину своего приезда в Петербург: «Я за тем [устройством развода Анны. — М. Д.] и приехал. То есть не собственно за тем… Меня сделали камергером, ну, надо было благодарить. Но, главное, надо устроить это» (400/4:21)[820]. Иными словами, Стива, как и Вронский и Каренин, подвергается соблазну карьерного успеха. Пожалованным в придворное звание (не путать с классным чином) камергера мог быть в ту эпоху обладатель гражданского чина 3‐го или 4‐го класса; это было, в сущности, изысканной формой награды за выслугу лет. Стива, как он представлен в самом начале книги, занимает «почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских присутствий» — несмотря на «небольшие чины и нестарые годы» (21/1:5). То есть благодаря связям он занимает высокую должность, еще не дослужившись до «превосходительного» чина действительного статского советника[821].

Само по себе такое пожалование не являлось служебным назначением и не сулило непременного служебного взлета, однако сопряженные с ним привилегии участия в различных придворных церемониях и доступа к членам правящего дома, в том числе императору и императрице, не были пустой формальностью и давали лишний шанс на августейшее внимание и милость[822]. Словно в подтверждение правдоподобия удачи толстовского персонажа, спустя двенадцать лет А. А. Фет, в чьем лице в пору создания АК соединялись друг автора и проницательный, ироничный ценитель романа, будет с упорством и достойной Облонского придворной ловкостью, неприятно удивившими Толстого, добиваться, несмотря на скромный чин штабс-ротмистра в отставке, пожалования себе звания камергера[823]. (То, что происходило это уже при Александре III, менее щедром, чем его отец, на раздачу подобных отличий, и что для Фета это был знак признания заслуг перед русской поэзией, а не шкурный вопрос, только подчеркивает весомость камергерства как «валюты» монаршей милости.)

Сама фраза Облонского «[Н]у, надо было благодарить», вроде бы небрежная, должна была быть, как мне представляется, понята Бетси в совершенно определенном смысле: ее собеседник, возможно в числе других новоиспеченных камергеров, незадолго до того представлялся императору и благодарил именно его. Для гражданского служащего такая аудиенция во дворце была аналогом ритуализированной встречи с императором на разводе. Толстой не забудет введенную им в спешке дописывания Части 4 подробность: в позднейших главах о дворянских выборах в Кашинской губернии Стива — отмечено дважды — красуется в камергерском мундире, что, кстати, тоже было значимой привилегией этого звания (545/6:27; 550/6:29)[824]. В этой перспективе у шутки насчет разницы и сходства «между мною и государем» отыскивается вполне конкретный повод. И более того, восходящее к самой ранней редакции заверение Стивы, в разговоре с Карениным, относительно развода: «[Э]то очень просто» (404/4:22)[825] — обретает теперь в его речи дополнительную — в своем роде — логичность: у только что представлявшегося царю камергера могли быть кое-какие основания для такого апломба[826].

***

В ходе доработки кульминационных глав Части 4, чьей главной темой является уход Анны от Каренина к Вронскому, Толстой действительно, по всей вероятности, испытал спонтанно проявляющуюся власть текста над творцом. Судя по проанализированным выше текстологическим свидетельствам, эта власть дала себя знать не только и даже не столько во включении целой новой сцены попытки самоубийства Вронского, сколько в том, что из сюжета был изъят развод Анны с Карениным как состоявшийся факт, — перемена, о значении которой для дальнейшего генезиса романа еще пойдет речь.

Утверждению, что Вронский «совершенно для меня неожиданно <…> стал стреляться», в толстовской корреспонденции весной 1876 года предшествовал призыв внимательного читателя, точнее читательницы к непредрешению трагической развязки романа, сделанный словно от лица Анны. Всего за три недели до своего письма Страхову автор АК прочитал присланное из Петербурга письмо А.