Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

двумя модальностями сюжета был процессом, который в немалой степени определил специфику ДЖЦР. Более того, даже после начала журнальной сериализации АК в 1875 году, когда порция за порцией текст романа стал «отвердевать», вопрос о статусе, в котором Анна соединяется с Вронским, оставался в продолжавшемся генезисе текста открытым, ибо соответствующая серия глав долго стояла в очереди на доработку (а в чем-то и переделку) и публикацию. Только в феврале — марте 1876 года произносимое Анной «Я не хочу развода» внедряется в авантекст, чтобы вскоре перейти в текст печатный.

Этим перипетиям эволюции сюжета отвечала динамика интереса Толстого к проявлениям власти в «усложненных формах» великосветской жизни. В 1874 году, на этапе создания ДЖЦР, благодаря кричаще пышным торжествам по случаю бракосочетания царской дочери генезис АК стал восприимчивее к сведениям о скрытых светских междоусобицах и семейном кризисе в самом правящем доме Романовых. Из них составлялись контекст и подтекст, нужные для того, чтобы усилить интригу повествования и углубить достоверность драмы Анны и Вронского, подвергающихся остракизму общества. Но эти современные обстоятельства были интересны и сами по себе, и Толстой использовал фабулу своего произведения для отсылок к реальным событиям и положениям.

В светский сезон 1875/76 года, он же второй сезон сериализации АК, когда автор готовил к печати и выпускал кульминационный сегмент романа, скандальные происшествия в либертинствующем бомонде и вокруг него, обыгрываемые в толстовском произведении почти в режиме «реального времени», достигли предела — по меркам того времени — огласки. Публикация «Романа американки в России» Х. Блэкфорд и высылка из Петербурга любовницы брата императора Е. Числовой привлекли дополнительное внимание к фактической интеграции правящего дома в субкультуру аристократического гедонизма и вседозволенности, тем самым повысив рискованность литературных аллюзий к личностям «высоких генералов» и юных «важных гостей». Именно в те месяцы Толстой заготовил, но не пустил в ход фрагменты для петербургских глав Части 3, где характеристика свободных нравов кружка «семи чудес света» претендует на раскрытие политики салонного адюльтера, стоящих за ним влияния, привилегий и покровительства.

Как бы то ни было, в напечатанных на тот момент частях АК уже присутствовал очерк социальной обстановки, в которой драма любовников, не могущих добиться признания своей любви и потенциального законного брака от еще очень много значащего для них общества, должна была разыгрываться достовернее, исторически колоритнее. И этот антураж не исчез из генезиса АК после того, как автор, несколько остыв к анатомированию скабрезного в большом свете, сосредоточился на внутренних демонах героини. Как в сюжете с состоявшимся разводом, так и в сюжете лишь с призраком такой возможности высшее общество в романе представляет не только либертинская котерия, но и синклит утонченных святош, у которого есть повод стать заметнее именно после соединения Анны с любовником.

Глава 4

ВОСТОРГИ 1876 ГОДАОТПОВЕДЬ КОЛЛЕКТИВНОМУ ЭНТУЗИАЗМУ КАК ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЗАДАЧА[886]

Нигде в АК интерференция художественного вымысла и фактуальной реальности не проявилась так наглядно, как во включенной Толстым в финальную, восьмую, часть романа резкой отповеди той панславистской ажитации, которая началась в российском образованном обществе еще в конце 1875 года в связи с антиосманскими восстаниями на Балканах и фактически подготовила объявление Россией войны Порте в апреле 1877 года (тогда-то Толстой и завершал написание АК). Вспомним саму неординарность фабульного перехода: завершившись в последних строках седьмой части романа аллегорией тонущей во тьме книги жизни, которую читала Анна, повествование неожиданно возобновляется в начале следующей, и последней, части разговором тоже о книге, но совсем другой и совсем по-другому погибшей — провалившемся ученом труде брата Левина Сергея Кознышева, который как раз в этот момент оказывается панславистом[887]. Именно славянский вопрос сопряг последний год в календаре АК с историческим 1876‐м теснее, чем синхронизированы (условно) с невымышленной современностью предшествующие события в романе.

И у литературоведов, и у историков есть свои способы объяснить как авторские побуждения к этой инъекции политического в ткань беллетристического текста, так и ее значение для сюжета и философии всего произведения. В соответствующих фрагментах можно усматривать облеченное в художественную форму идейное или дидактическое послание по одной из проблем, важных для Толстого-мыслителя, — например, войны и пацифизма, духовной независимости человека от земных властей[888]. Другой подход ориентирован на выявление смысловых и образных связей между центральной тематикой романа и вторгающимися в него элементами политической публицистики[889].

В настоящей главе делается попытка проследить генезис полемического дискурса, звучащего в полный голос со страниц заключительной части, как в его взаимодействии со смежными мотивами романа, так и в расширенном биографическом и историческом контексте. В этом свете дописывавшаяся АК предстает и инструментом, посредством которого автор вовлекся тогда в рефлексию над рядом предметов, живо занимавших общественное мнение, и — отчасти — целью, оправдывавшей эту «суетную» вовлеченность: плоды переживаний, спровоцированных писанием романа, возвращались в его текст. Славянский вопрос был не единственным из таких объектов внимания, но он стал важным звеном в констелляции разнородных факторов и стимулов толстовской работы над романом на финальном этапе. Это и требования реалистического жанра (например, касательно психологической достоверности новых черт персонажей), и влияние биографических реминисценций, и религиозные искания автора.

Далее я постараюсь доказать, что полемика в АК против панславизма проросла из загодя посеянных семян. Она теснее, чем это может казаться на первый взгляд, соотносится с подступами — и в предшествующих напечатанных частях, и в их авантексте — к теме ложной веры и квазирелигиозного воодушевления. Прелюдией к этой политизации романа в его заключительной части стала — без прямой фабульной смычки — перемена в трактовке образа Каренина, обусловленная, в свою очередь, несочувственным интересом Толстого к возникшему тогда евангелическому течению — редстокизму. В более общем плане столкновение дописываемого романа со взволновавшими автора событиями общественной жизни 1876 года показывает, каким сложным путем «внешний» раздражитель актуализирует уже намеченный в создающемся произведении, но еще не реализованный и ожидающий своего часа мотив. Именно так во второй половине романа в противопоставлении ложной вере постепенно обрисовывается ее, в толстовском понимании, антипод — идеал «непосредственного чувства», глубоко личностного, потаенного опыта откровения.

1. Каренин и ложная «живость веры»

Стимул к сцеплению романного и невымышленного миров через злобу дня 1876 года дала проблема достройки сюжета и трактовки одного из главных героев — Алексея Александровича Каренина. Амбивалентность, если не мозаичность образа Каренина, открывающая простор его почти взаимоисключающим интерпретациям[890], во многом обусловлена генезисом персонажа на протяжении нескольких лет работы — от нелепо немужественного, но вызывающего сочувствие Ставровича первого конспективного наброска романа[891] к омертвевшему Каренину таких пасмурных сцен ОТ, как его урок Закона Божия