Русская республика (Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. История Новгорода, Пскова и Вятки). - Николой Костомаров

В поземельных спорах существовал обычай, приближающийся к роте: обычай ходить с иконою по меж спорной земле; этот обычай был равносилен полю; истец мог предлагать то или другое. Прошедший по меже с иконою оправдывался, если только судьи находили возможным допустить это. Во Пскове пособники не допускались; каждый должен был заботиться только о собственном деле; только за женщину, малолетнего, чернеца, черницу, старого и глухого могли явиться в суд пособники. По новгородской судной грамоте также запрещается ходить толпою в суд в качестве пособников для предупреждения навадки, но в каждой тяжбе было, как сказано, двое рассказчиков, которые, таким образом, были пособниками дела. Они были от конца или улицы, или сотни, или от ряду, куда тяжущиеся принадлежали. В Новгороде, кроме целования креста в значении роты, истец и ответчик пред начатием дела должны были целовать крест. Каждый должен был целовать крест сам за себя; но сын за мать, а муж за жену могли исполнить крестное целование, когда дело шло об имуществе, принадлежавшем такой особе женского пола. Сверх того, каждый вместо себя мог послать другого — "ответчика", т.е. доверенного. По отрывочности новгородской судной грамоты невозможно доискаться подробностей, которыми руководились при суде.

Замечательно, что новгородская судная грамота принимает меры, чтоб дело не затягивалось. Нельзя было запутывать тяжбы, примешивая к ней другие дела; надлежало окончить одно дело, а потом уже исследовать другое. Когда речь шла о земле и истец требовал поверки на месте, то, чтоб дело не затягивалось, выдавалась срочная грамота, определявшая время по разным пространствам: полагалось на сто верст три недели, и если срок протягивася долее, то дело проигрывалось. Вообще дела о землях не должны тянуться долее двух месяцев, а дело, которое могло рассмотреться внутри города, — не более одного месяца. Если один из тяжущихся являлся, другой медлил, то последний проигрывал дело. С другой стороны, докладчики, без которых не могло производиться дело, подвергались штрафу, когда не являлись в суд, а если не решали дела в определенное время, то истец мог обратиться к Великому Новгороду и взять от него приставов, которые уже судили самых докладчиков и при себе заставляли решать дело. Точно так же, если дело замедляли судьи, истец имел право брать от Великого Новгорода приставов на судей.

По отношению к сословиям и состояниям юридические новгородские понятия соблюдали строгое равенство на суде [92].

Никто не мог быть арестован без суда; подлежавший суду получал извещение, и если не являлся, то следовало другое, наконец третье; и только после того не являясь, он лишался своего иска. Если он назнавал день, когда явится в суд, его не беспокоили, но более трех дней не мог он медлить. После выдачи судной грамоты, если обвиненный мог уладить дело мирно, с судьями и приставами, ему давался льготный месяц, в который его не задерживали; он имел возможность без принуждения сам исполнить приговор суда или иначе сойтись с противником; по прошествии этого месяца, если он не исполнил присуждения, посылались за ним пристава и принуждали. В случае, когда он уклонялся и хоронился, то подвергался казни всем Великим Новгородом.

Нигде не видно употребления пытки. Не существовало телесного наказания, исключая холопа, которого мог бить господин за вину. Только в последние годы независимости Пскова появился там московский кнут, как предвестник разрушения старого свободного порядка. Обыкновенно наказание состояло в денежной пене, а за тяжкие преступления следовала смертная казнь. В таком случае преступника отдавали истцу, и тот собирал граждан и предавал его казни. Уголовные дела против личности имели значение гражданских; начинались тяжбы, и обвиненный отдавался головою обиженному, который мог с ним поступить по закону, но мог и простить. Суд над изменниками и преступниками, виновными против общественного спокойствия, принадлежал вечу: преступника судил и казнил весь Великий Новгород. Суд и казни общественные так похожи на народные восстания, что в летописных сказаниях не всегда можно решить, где было восстание и где суд, и одно от другого отличалось только большим или меньшим участием всей народной массы в негодовании к осужденным. По старинному понятию, было два рода тяжкой народной казни: смертная и потребление или отдача на поток; третий род казни была ссылка; она встречается в летописях однажды — над Якуном, которого в 1141 году сослали в Чудь. Но так как перед тем его ограбили, то, быть может, ссылка эта была уже обычным последствием отдачи на поток. Обычная смертная казнь в Новгороде была утопление: осужденного сбрасывали с моста. Но сверх того существовал также обычай вешать; впрочем, сколько можно заметить, вешали только по время походов изменников; в Двинской Земле вора, пойманного в третий раз в краже, вешали, и вообще всякого пора, хотя бы и в первый раз уличенного, пятнали. Во Пскове повешение было такою же обычною казнью, как в Новгороде утопление, и нигде не видно, чтобы во Пскове топили. Смертная казнь, по Псковской судной грамоте, постигала церковного вора, всякого вора, уличенного в воровстве трижды, зажигателя и пе-реветника (изменника). Сожжению предавали зажигателей и волшебников. В Пскове пойманного в поджоге чухну в 1496 году сожгли. В Новгороде во время сильных пожаров народ в ожесточении бросал в огонь подозрительных и часто невинно; это было больше следствие раздражения, чем народный суд и казнь, тем более, что тогда же подозреваемых в поджигательстве не только жгли, но и топили; следовательно, из этого нельзя еще заключить, чтобы в Новгороде по суду следовала зажигателям такая казнь. Сожжение за волшебство встречается только один раз в Новгороде и один раз в Пскове. В Новгороде в 1227 году сожгли на Ярославовом дворище, следовательно по приговору веча, четырех волхвов, а в Пскове в 1411 году сожгли двенадцать вещих жонок. Эти казни, столь обычные на западе, кажется, оттуда перешли к нам, однако не вошли в обычай; и два случая, приводимые в летописях, вероятно, были исключительными, в особенности в Новгороде: летописец, сообщив известие о сожжении четырех волхвов, прибавил сомнение в их виновности и неодобрение этого поступка и, без сомнения, высказал тогдашнийй нравственный взгляд в этом отношении (творяхуть е потворы деюще, а то Бог весть). В Пскове последний год свободы ( 1509) казнили сожжением за кражу общественной казны. Другого рода казнь — отдача на поток, состояла в том, что народная толпа бросалась на двор осужденного и расхватывала его имущество, самый двор и хоромы разносили, иногда выжигали; его имение конфисковали. Иногда при этом самого виновного убивали, а чаще изгоняли со всем семейством и даже с роднёю, например, с братьями, племянниками и вообще близкими по крови. Иногда отдача на поток — разграбление постигало семейства тех, которых уже сбросили с моста. Так в 1418 году одного боярина свергнули в воду и потом разграбили его дом. Когда поток происходил юридическим образом, то раздел имущества осужденного велся правильно, по городовому делению; так в 1230 году ограбили Водовика Семена Борисовича и других бояр, и разделили их достояние по сотням. В 1209 году разграблен был двор Мирошки и Дмитрия и тогда избыток разделен был по зубу, по три гривны.

В разряд имущества, подлежащего дележу, входили и села, и рабы, и скот; все это оценивалось, продавалось и делилось на каждый двор, сколько придется. Слово "избыток" (избыток разделиша) побуждает предполагать, что не вся сумма проданного имения делилась: может быть, известная часть шла в новгородскую казну, и также князю. При таком всеобщем дележе и расхвате, случалось, схватывали и тайно, как об этом и упоминается в летописи [93]. Так, по замечанию летописца, одни трудились, другие входили в их труды. Остается неизвестным порядок такого расхвата имущества осужденных, право участия в нем тех или других граждан. Из примера 1230 г. мы узнаем, что имущества эти делили по сотням. Значит ли это, что участвовать в дележе могли только те, которые принадлежали к той сотне, в которой состоял осужденный, и всегда ли так соблюдалось, или же расхватанное имущество доставаться могло юридическим путем жителям по концам и улицам; где жили виновные — неизвестно.

Возможность наживаться на счет других была поводом к тому, что в Новгороде постоянно находились "ябедники", возмутители, которые легко подговаривали других, составляли кружок из черных людей, звонили на вече и обвиняли богатых и влиятельных бояр, то в перевете, то в неправом суде и в насилиях бедным людям. Вообще новгородцы не отличались ни кровожадностью, ни мстительностью: случалось, что осужденный на смерть преступник возбуждал своими просьбами сострадание, особенно если уважаемые люди подавали за него голос; и осужденного освобождали от смерти и позволяли вступить ему в монастырь — душу на покаяние отпускали. Так, одного из двинских изменников, пойманных с оружием в руках, избавили от Волхова, а потом так слабо стерегли его в монастыре, что он мог оттуда уйти и опять враждебно действовать против Новгорода. Бывало, даже осужденный и ограбленный, случайно ускользнувший от смерти, опять был в чести у народа; так случилось с посадником Якуном; он не только потерял все достояние, отданное на поток, но и сам был брошен с моста и, случайно спасшись от смерти, впоследствии был посадником. В новгородском народе была сильная впечатлительность, быстрая восприимчивость, недостаток обдуманности; делали по первому побуждению и после сознавали, что делали невпопад. Как толпа производила иногда свой суд, можно видеть из примера серебряного ливца Федора Жеребца, в 1447 году; его уличили в неправильном приготовлении рублей, призвали на вече, стали поить и допрашивать; он оговорил восемнадцать человек, что они заказывали ему делать рубли не по узаконенным правилам; тех схватили, — одних сбросили с моста, у других ограбили дома. Не видно, чтобы при этом было строго исследовано показание Федора Жеребца. Тогда, — говорит летописец, — весь город был в сетовании, а ябедники и иосульники радовались: стоило только на кого-нибудь сказать —и тотчас предавали того смерти, а имение его, обыкновенно спрятанное в церкви, разграбляли. И прежде подобное случалось, когда народ буйствовал, не рассуждая, по первому впечатлению. В 1316 году некто Данило Писцов был убит своим холопом, и убийца остался без наказания, объявив гражданам, что его господин держал перевет и благоприятствовал враждебному князю. Таким образом правило, чтоб холопу не верить, когда он будет говорить на господина, — правило, которым стесняли новгородцы своих князей, не имело приложения на вече; там, напротив, низший и бедный скорее мог быть оправдан в деле с богатым и сильным, по естественной злобе толпы к тем, которые над нею возвышаются. Летописцы нередко указывают, что народный суд постигал невинных. В 1137 году предавали потоку и разграблению приверженцев Всеволода. Тогда — говорит летописец — "сяго-ша и невиноватых". В 1194 году, когда возвратились новгородские отряды из несчастного похода в Югру, новгородцы, раздосадованные неудачею, нескольких человек убили, других обложили денежною пенею; на них взводили, что они погубили свою братью в походе; — но, видно, преступление не было доказано, потому что летописец прибавляет: "а то Богови суди-ти!". Под 1208 годом рассказывается о свержении с моста невинного Олексы Сбыславич: на другой день, в обличение несправедливости народного суда, заплакала Богородица у св. Якова в Неревском конце. Во время пожаров раздраженная толпа, подозревая, что город зажигают злодеи, без дальнейших рассуждений, обращала злобу свою на всякого, кто мало-мальски навлекал ее нерасположение; например, в 1442 году после сильного пожара народ схватил некоторых лиц; одних бросал в огонь, других с мосту в воду. Какие причины иногда руководили народом, можно видеть из примера над архиепископом Арсением в 1228 году: черному народу вообразилось, что из-за него стоит долго тепло осенью, ибо он, как говорили, неправильно поступил в архиепископский сан, и его выгнали с бесчестием. Подобно тому, в Пскове в 1407 году изгнали князя Данила Александровича по случаю мора; псковичи укоряли его, будто бы из-за него постиг их мор.