У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы - Юрий Дьяков

Очень мало таких людей, которые при тяжелом ранении теряли свой моральный облик, думали бы только о себе. Большинство сохраняло свой дух, и может быть, он на миг забывается, пока производится операция. После операции он начинает рассказывать, как его ранило, выражает свой гнев, жажду мщения за Родину. Есть раненые, которые поступают с легким ранением и уже считают себя не человеком, есть раненые с тяжелыми ранениями и не падают духом.

Я пять лет работаю операционной сестрой, без конца вижу эту кровь. В таком массовом количестве, конечно, не видела. Я знаю, что должна забыть все – это моя работа. Конечно, это не значит, что я не сочувствую раненому, смотрю на него как на бревно. Я переживала, но не должна делать так, чтобы это отражалось на оказании помощи раненому. Во время сложной операции, если я буду думать о чем-то другом, а не о ходе операции, так у меня ничего не получится.

Я не комсомолка, но подаю сейчас в кандидаты партии.

По-моему женщина в армии приносит такую же пользу, как и мужчина, конечно, за некоторым исключением, но эти исключения бывают и в мирное время. Иногда становится очень обидно, когда к женщине относятся с презрением: «А, женщина, да еще в армии». Я знаю, что пришла в армию выполнять свои обязанности. Те, кто плохо себя ведет, зависит от самих, что складывается такое мнение.

Документ № 10

«Потеряла мужа и двоих детей во время боев в Сталинграде»

Из беседы с Аграфеной Петровной Поздняковой – кухонной рабочей горкома ВКП (б). 14 марта 1943 г. Сталинград.

Работала я в горкоме партии первое время уборщицей, потом на кухне. Пять лет уже работаю. Муж у меня был рабочий. Шесть человек детей. Старшая девочка тоже работала в горкоме в библиотеке. Была комсомолкой. Муж-сапожник, работал на обувной фабрике, потом работал в инвалидной мастерской. Потеряла мужа и двоих детей во время боев в Сталинграде.

Начал он бомбить с 23 августа, вечером, конечно. Мы все были на работе. День прошел благополучно, все хорошо, а вечером домой пришли, не успели сесть отдохнуть и «он» явился в гости.

Выехать у меня была возможность, но в это время у меня ребята все были больные. Мы остались здесь из-за этого. Пока наши были здесь, хотя и бомбили, но мы того не переживали – хлеб получали, в подвалы ходили от бомбежек. Иногда день и ночь сидели в подвалах. Были минуты такие, что немножко затихнет, выберемся, схватим что-нибудь и обратно или хлеб испечешь или получишь и обратно спускаешься в подвал. Ходили за водой мы на железную дорогу. Ходили под пулями. Воду было трудно достать. Очень много было случаев, пойдет человек за водой и не возвращается. Воду брали из цистерн, с мазутом часто попадала.

Жили мы на Солнечной улице. Это был двухэтажный небольшой домик. Мы сидели в подвале этого домика. 14 сентября вечером наш подвал был взят немцами. 17‑го сентября у нас все сгорело. Весь квартал выгорел. Из подвала нас выгнали. Я со своей семьей сидела во дворе в окопах, но домик был цел.

Часов в 11 загорелся пожар, такая страсть была, ужас. Мы сидели ужинали в домике. Начали выходить и брать, кто вещи, кто детей. Немцы закрывают двери и кричат: «Спать, спать, рус!» Нам пришлось в окна вылезать и детей выкидывать в окна. Пришлось все бросить. От дома остались одни стены. В этих стенах мы и ночевали. Утром пришли немцы и сказали, что освободить нужно и тут. Мы обратно в свой окоп пошли. Мы очистили его немножко, забрались и сидим. Там сидели до 26‑го сентября.

27 была такая сильная канонада. У меня убило мужа и девочку, а нас засыпало. Этот мальчик /показывает/ был ранен. Нас отрыли и мы выбрались. Пошли в подвал к родителям этой девочки, которая сегодня ко мне приходила сюда…

В этом подвале мы жили до 12‑го октября, а 12 октября немцы нас выгнали с этой территории совсем, вообще из центра города на окраину. Некоторые с сумочками за плечами уходили, а у меня этот мальчик был раненый, дети маленькие, у самой ноги были тоже контужены. Мы перебрались на окраину города за Советской больницей в Дзержинский район. Там и до сих пор живем. Приходили немцы и выгоняли нас и из этого помещения. Ходили в комендатуру, просили. Сама больная, дети. Придут, посмотрят, плечами пожмут, некуда девать, все равно погибнут.

Громили нас очень сильно, били, стреляли в нас.

В элеваторе еще было много хлеба. Немцы вывозили хлеб из элеватора. Шли прямо страшными обозами. Обозники были русские пленники. Попросишь обозника какого-нибудь, он привезет мешок или полмешка муки. За 200, за 300 рублей покупали. При каждом русском пленном – немец. У одного купим, а другой немец через час, через полтора идет отбить, потому что он знает, что мы купили. Ну и что же, разорили нас. У нас ни денег, ни хлеба не стало. Пока наши были до сентября, мы получали хлеб, муку, немного белого хлеба для ребят. В это время мы кое-как перебивались. Потом перешли на одну конину. У них нечем было кормить лошадей, лошади стали падать. Выйдешь на дорогу, где Советская больница, там бараки страшные были.

Выйдешь к баракам русских пленных попросишь… видно, что лошадь все равно падает. Он ее пристрелит. Мы забирали это лошадиное мясо и питались им. Потом, когда немцев окружили, они сами стали есть конину. Нам оставляли ноги, головы и кишки. Когда к концу подошло, так и этого ничего не стало. Они сами все себе тащили, нам оставляли только одни копыта и кишки. Если увидят конину, сейчас отберут.

Особенно, когда пригнали румын из Калача, когда Калач наши заняли, мы думали, что они нас всех поедят живыми. Голодные были. Мороз такой, он они почти раздетые, жутко смотреть было. День и ночь шли эти чучела. А грабить – все тащили, что им только попадется.

Когда только забрали Сталинград, они сыты были. Им нужна была одежда, обувь, хорошая, золото, часы, а потом добрались до всего. В немецкой комендатуре, например, за машину брали мужские костюмы, мужское пальто, ковры хорошие. У нас, конечно, этого не было. Так что мы могли только пешком идти. Он еще проделывал такие вещи. Возьмет эти вещи, вывезет за город, бросит их там, как хотят, так и добираются…

В Сталинграде много жителей оставалось. Девушек молодых женщин, ребят 14 лет, мужчин 55–60 лет и женщин до 50 лет угоняли в Германию. Многие молодые женщины и девушки работали и жили даже у них. Патриотки очень хорошие. Здесь в центре кто работал, первое время их отпускали домой, но с провожатым немцем. В последнее время запретили и не стали пускать домой. Нашивки делались, документы, чтобы не ломали помещение, где они живут. Кто белье на них стирал, кто убирал.

Когда уже наши входили, 28 января опять попало 2 снаряда в наш домик. Стучат в дверь, просят пустить погреться. Пустишь, начинают рыться в вещах, тащат с собою. В последнее время, если испечешь из горелой пшеницы лепешки и те отбирали. Сваришь что-нибудь ребятам – суп из конины или конины кусок оставишь, вместо хлеба порежешь кусочками, даже и это тащили. Больше мы не стали пускать. А то как: подойдут двое трое. Один становился возле двери с наганом. Остальные начинают: давай и все. Мужа нет, говоришь: «Ищите». Ищут, ищут – ничего не находят, а если что-нибудь находят, то забирают. Каждый вечер такая история. Одно время не пускали, тогда стрелять начинали.

Потом было объявление, чтобы хлеб несли в комендатуру, сдавали по два килограмма. Если хлеба нет, мясо, мяса нет – конину или соль, или мыло, или табак. Такого у меня ничего не было. Я пошла в комендатуру и говорю, что у меня ничего нет. Нам какое дело, давай и все. Если не принесешь, отберем паспорт. Я говорю, что у меня и паспорта нет. Берите меня со всеми детьми, куда хотите, туда и давайте.

У мамы этой девочки горелая рожь была, ее мыши поточили. Я ее перебрала, просеяла, насыпала в сумочку и говорю: «Вот все, что у меня есть». «Ну, давай и это пойдет».

Когда мы жили на площади Девятого января этот мальчик Гера ходил в школу. Ему два красноармейца сдали пшенички.

Нам ее некуда было девать, мы ее зарыли в ямочку. Когда нас выгнали с той квартиры, нам ее не пришлось взять. Потом они объявление повесили, что за линию железной дороги нельзя ходить. Кто пойдет, тот наказывается смертной казнью.

Пришли к нам четверо немцев, вроде как на квартиру. Жили они у нас целых две недели. Потом сестра Таички работала на Комммунистической. Она там у немцев работала. Пришла она со своим патрулем. Мы договорились с ним, чтобы они меня провели туда, где у меня пшеничка зарыта. Дошла до того, что дети умирают от голода. Он согласился, пожалуйста. Он по-русски хорошо говорит. У них в это время стало трудно из-за хлеба. Он говорит: «Пополам, матка, разделим» Я говорю: «Хорошо». Приходит за мной на другой день. Пошли с ним. Дошли до мостика, где пожарная каланча. Тут стоит полиция, его пропускают, а меня нет. Ему объясняют, что или возьми на нее пропуск. В этом районе стрельба была все время. Он говорит: «Пойдем матка с тобою, возьмем пропуск!». Пошли мы с ним.