У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы - Юрий Дьяков

14 июля утром наша рота занимала исходное положение, и я понял, что скоро наступит момент нашего соприкосновения с противником. Этот момент представлялся для меня очень тяжелым. В армии я уже полтора года. Я пережил оборону Сталинграда на самом страшном участке – на заводе «Баррикады», но будучи у себя в дивизии «журналистом», я в большинстве случаев выполнял функции, связанные с моей литературной работой и, находясь на самых опасных участках, наблюдал, а не действовал. А тут впервые я понял, что мне нужно реально делать то, что делает изо дня в день пехотный солдат в течение всей войны и что я видел только издали. Это меня до некоторой степени обескураживало. Мне 40 лет с лишком, физически я гораздо слабее большинства моих сверстников, я «неисправимый интеллигент» и, сколько я ни старался, даже будучи рядовым, понять и усвоить многие навыки, связанные с физическими действиями, навыки простые для людей из широких масс народа, я оставался в этой области бездарным и в большинстве случаев становился предметом со стороны других бойцов. Бойцы даже не понимали, что бывают люди, которые не умеют обращаться с лошадью, которые не умеют держать в руках лопату, которые по каждому пустому поводу обращаются к ним с вопросом, как нужно это делать?.. Умел собрать и разобрать винтовку, два раза бросал гранату и это, кажется, все. Ни ползать по-пластунски, ни делать пробежки я не умел, хотя и знал, для чего это делается.

Это было основной причиной, почему мне казалось, что здесь, в пехоте я могу бездарно, никчемно погибнуть в то время, как стоило бы подготовить себя к другому.

С огромным трудом я выкопал себе ячейку, затратив на это в три раза больше времени, чем тратил любой боец. Участок, на котором мы стояли, уже был под неприятельским минометным и снайперским огнем. Но это еще не была первая линия.

Утром пришел связной от командира роты и предупредил, что нужно готовиться к движению вперед. Слева подошли танки 1‑го Донского гвардейского корпуса и остановились в роще. Командир взвода тов. Рахматулин предупредил меня, что я буду связным в ячейке управления взвода. Моя обязанность заключалась в том, чтобы идти позади цепи в 10 шагах впереди командира взвода и повторять громким голосом все приказания командира взвода, передавая их в цепь.

Командир взвода у нас был молодой, выдвиженец из рядовых, младший лейтенант. Перед вступлением в бой он сам немного растерялся. Проезжавший мимо нас танкист 1‑го Донского гвардейского корпуса высунул голову из башни и вполголоса сказал: «Чего же вы, ребята, мешкаетесь? Наши уже дерутся». Рахматулину стало неудобно, и он повел нас вперед. Я взял свою винтовку, встал в назначенное мне место и передал первое приказание командира взвода, в котором говорилось что-то о цепи, но мелкими пробежками. 2–3 раза я передал его приказания. Цепь шла вперед, поднимаясь по отлогому склону высоты. Противник стал осыпать нас пулеметным и автоматным огнем. А. Рахматулин почему-то вдруг замолчал. Пробегая, я обернулся назад и сказал: «Товарищ Рахматулин, дайте какое-нибудь приказание». Но он ничего не ответил. Через несколько секунд он ушел на левый фланг, оставив меня на правом. Я не знал, что делать и решил пойти вместе с цепью. Включившись в цепь на правом фланге своего взвода, я стал делать, как мог, перебежки. Огонь неприятеля все усиливался, пули сыпались градом, особенно раздражали разрывные, которые щелкали с треском при каждом соприкосновении со стеблем или травинкой. Говорят, что рвались и мины, но я этого не замечал. Я оглянулся на цепь и увидел, что никто не ведет огня, что люди прильнули головами к земле и переживают непривычные для них ощущения. Лежа в цепи и прислушиваясь к щелканью и жужжанию пуль, я заметил, что интенсивный пулеметный и автоматный огонь, который ведет по нас противник, становится все более и более бешеным и что сотни пуль все ближе и ближе: Если мы будем так лежать, то очень скоро нас всех перебьют, как куропаток. Я понял, что мы можем погибнуть бессмысленно. Совсем не из храбрости (которой у меня в этот момент не было) и вовсе не из мужества, а только потому, что я понял, что погибну, если ничего не сделаю, и что единственный шанс спасти себя и других – это идти вперед.

Я поднялся для того, чтобы сделать перебежку. Я обратился к товарищам по взводу. Мне захотелось сказать что-нибудь волнующее. Я не мог сказать ничего, кроме того, что сказал бы каждый на моем месте: «За Родину! За Сталина!». Сказав это, я побежал вперед. За мной следом почти вся цепь. На этот раз ободренные движением все стали вести огонь по противнику. Я тоже стал стрелять из своей трехлинейной винтовки. Стрелял я в пространство, и не был уверен в том, что веду огонь, куда нужно. Я был ободрен тем, что цепь пошла за мной, и понял, что так как никто не подает команды, все ждут моего слова. Несмотря на сумасшедший вражеский огонь, я поднялся снова и, сказав что-то, чего я не помню, снова бросился вперед с винтовкой наперевес. Цепь снова пошла за мной. Так повторялось раза три или четыре. Я привык к этому и постепенно стал терять ощущение страха, так как видел, что идя смело сквозь дождь пулеметного и автоматного огня, я остаюсь целым и что почему-то мне все сходит… Когда слева из леса неожиданно вышли черные танки 1‑го Донского гвардейского корпуса, я с новым подъемом крикнул бойцам что-то о том, что дескать идут наши советские танки, «вперед» и проч. Бойцы побежали за мною вперед. Но тут произошло что-то новое. Мы подошли к гребню высоты, за которой склон шел к линии немецких окопов. Вражеский огонь усилился до такой степени, что буквально нельзя было поднять головы. Ребята залегли, прильнув к траве лицами, и снова совсем перестали стрелять. Вражеский огонь, который до сих пор был бешеным, но бесприцельным, начал становиться прицельным. Мы ощущали, что пули, которые ложились сотнями вокруг нас, скоро будут попадать в нас. Я обернулся налево на моего соседа, лежавшего в 2–3 шагах от меня, и увидел как пули (очевидно трассирующие) облизывают своей трассой его голову, его спину, его ноги, почему-то не задевая его, и подумал: «Если он поднимет голову на миллиметр, его уже не будет»… Лежать больше было невозможно. Это привело бы к верной гибели. И, хотя мне было страшно перешагнуть через гребень и идти на виду у немцев, я во второй раз, еще более глубоко понял, что идти можно только вперед, и что оставаться на месте это значит погубить себя и других. Поднявшись в рост, я опять бросился вперед, что-то крикнув своим товарищам по взводу, и увидел с радостью, что справа в соседнем с нами взводе один из бойцов, о котором я знал, что он впервые попал в бой, следуя моему приказанию, также бежит вперед и зовет громко своих товарищей.

Пробежав шагов 7, я снова залег, обернулся к своему взводу, и, почему-то улыбаясь, под бешеным огнем неприятеля, стал переговариваться с ребятами. Я обратился к командиру соседнего отделения сержанту Маркелову и стал звать его к себе, убеждая его, что здесь хорошо, что нам быть вдвоем будет удобно. Два бойца (из них один пулеметчик), преодолев свою робость, также перебежали гребень и залегли в нескольких шагах от меня. Один из них, которых я помню в лицо, но фамилия, которого мною забыта, вдруг застонал и, извиваясь на траве, стал звать о помощи… Я решил ему помочь. Поднявшись, я сделал два шага в его сторону, и тут вдруг почувствовал, как мне с незнакомой, жгучей силой ударило горячим кнутом по бедру. Я упал неизвестно от чего. Сейчас это установить невозможно: может быть от того, что я понял, что я ранен, а может быть от того, что я понял, что я ранен, а может быть от того, что моя нога стала немой.

Упав, я почувствовал, как мою ногу заливает горячей кровью. Я обратился к товарищу, который звал на помощь и закричал ему, что я не могу помочь, так как я сам ранен. Санитара сзади нас не было. Перед боем он ушел обедать, и не вернулся. Я стал звать санитара не для себя, а для тяжело раненного товарища, но никто не откликался. Наша цепь пошла вперед, оставив на поле боя двух убитых и пять раненых. Я слышал стоны, но не мог разобрать, кто из наших пострадал. Наша цепь подходила к деревне, за которой были уже наши танки. В деревне происходили непонятные мне взрывы, от которых шли черные столбы дыма. Может быть, это кто-то подорвал танки – свои или чужие, я этого не знаю до сих пор. Я лежал без движения, переговариваясь с раненым товарищем, но вынужден был снова спрятать лицо в траву, так как засевший где-то справа за деревьями автоматчик, продолжал осыпать нас целыми снарядами пуль. Когда я поднимался на локоть для того, чтобы сказать что-нибудь соседу, огонь усиливался, и пули снова осыпали землю и траву вокруг меня. Я понял, что нас добивают, и сделал опять-таки то, что сделал бы каждый на моем месте: притворился мертвым. Вскоре автоматчик исчез.