У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы - Юрий Дьяков

Не знаю, сколько времени прошло, когда появился около меня возвращающийся из деревни легкораненый незнакомый мне боец. Я попросил его перевязать меня. Он вынул у меня из кармана индивидуальный пакет; освободил мою ногу от одежды, залитой кровью, и перевязал мне бедро. Вначале он делал это не очень охотно но потом, разобравшись сказал: «Давай, я тебя дотащу немного». Я снял шинель, вещевой мешок, полевую сумку и, оставшись без пилотки, с винтовкой в правой руке, уцепился за шею бойца. В таком положении он подтащил меня к дороге. Когда уже мы были у дороги, послышался знакомый гул немецких самолетов. Боец сказал мне: «Вот что, браток, я должен идти», – и оставил меня на траве.

Налетели фашистские самолеты. Они сделали несколько заходов и в шахматном порядке стали методически долбить все поле, на котором лежали мы, раненые. Казалось, что пришел конец. «Не удалось убить нас в первый раз, не удалось добить во второй раз, так удастся, очевидно, сейчас рассчитаться с нами», – подумал я. Но мои предположения оказались напрасными. Немецкие самолеты, сделав несколько заходов, и улетели к деревне, занятой нашим батальоном.

На этом этот эпизод моей жизни закончился. Ехали люди из Донского гвардейского, подобрали меня и увезли в свой санбат.

Оттуда по многочисленным этапам я попал в Серпуховской госпиталь. У меня была сквозная пулевая рана в левом бедре.

В этом бою я понял разницу между пассивным переживанием опасности (с которой я познакомился в ужасающей обстановке Сталинграда) и между активным участием в борьбе, которую я познал здесь. Больше того, меня удивляло, что многие из моих товарищей, которые держали себя перед боем уверенно, в бою робели, и как мне казалось слишком. Это, очевидно, объяснялось тем, что попав впервые в бой, они еще не прошли всех этапов пассивного осваивания опасности, которые я прошел раньше, но которых я недооценивал. А мне не хватало новой стадии – активной. Теперь, пройдя эту стадию, я могу сказать (не опасаясь быть неточным), что движение вперед в бою и проявление уверенности в действиях, утверждение себя как хозяина своей судьбы, доставляет такое внутреннее удовлетворение, с которым едва ли может сравниться что-нибудь в ощущениях человека. Ужас, овладевающий человеком при столкновении лицом к лицу со смертью, есть ужас беспомощности. И только в действии, активном и уверенном, причем в действии, связанном с коллективом людей, человек обретает свободу от ужаса и радость победы над «неизбежностью».

Теперь о первых днях Орловской операции в целом. Сравнивая состояние умов теперь и год тому назад, я вижу разницу, которую принимаю, как факт, еще не найдя ей точного объяснения. В прошлом году за Доном у Калача очень многие, может быть даже большинство, чувствовали желание бежать без оглядки при первом возгласе: «Немецкие танки!» или «Мы окружены!». Здесь под Орлом трудно было даже себе представить, что мог кто-нибудь повернуть обратно. Невозможно даже возникновение самой мысли об этом. Многие из необстрелянных, разумеется, робели, но их робость ни при каких обстоятельствах здесь не могла превратиться в панику и в бегство. Робость только связывала им руки и мешала правильно действовать. Стремление каждого вперед было до такой степени стихийным, что едва ли могли быть какие-нибудь препятствия, которые в состоянии были бы остановить это стремление.

Документ № 9

«Мы работали, когда вокруг нас рвались мины, снаряды, сыпалось все, а мы делали сложные операции…»

Из беседы с Верой Леонтьевной Гуровой – медицинской сестрой 13‑й гвардейской стрелковой дивизии 62‑й армии. Сталинград. 7 января 1943 г.

1920 года рождения. Родилась в Днепропетровской области, г. Кривой Рог, украинка. Окончила в Кривом Роге медтехникум, пошла добровольно на финский фронт. Я по специальности операционная сестра. Там работала старшей операционной сестрой. За финскую кампанию получила медаль «За боевые заслуги», орден «Красной звезды» за Киев. Второй орден «Красной звезды» получила в этой дивизии, вручал полковник Вавилов. Была награждена указом Донского фронта за бои под Тимом.

Под Киевом было тяжело, но не настолько как под Сталинградом. Мы работали, когда вокруг нас рвались мины, снаряды, сыпалось все, а мы делали сложные операции. Я работаю в медсанбате. Под Киевом не было таких трудных условий работы. Мы стояли там в большой больнице, снаряды, может быть, и долетали, но они нам не мешали как здесь. Здесь у нас 600–700 раненых в сутки протекало. Приходилось работать круглые сутки. Помещение все время обрушивалось. Медсанбат помещался на хуторе Буркова по ту сторону Волги во втором эшелоне, а здесь был только передовой пункт. Я была там, а сейчас прибыла на смену сюда, когда там работы стало меньше.

Все сложные операции проводились там, в более спокойной обстановке. Нельзя же было оперировать раненого и держать его здесь 4–6 дней. Сейчас здесь тихо, раненых немного, а тогда у нас было очень много.

Больше всего было осколочных ранений, от мин, снарядов, бомбежек. Под Сталинградом мы имели в большинстве случаев осколочные ранения. До этого времени, когда мы стояли против Харькова, у нас на передовой медпункт меньшую роль играл, потому что раненых нам удалось быстро доставлять в медсанбат для того, чтобы оказать помощь, а в работе под Сталинградом этот передовой пункт сыграл очень большую роль. Раненых в живот здесь оперировали и здесь держали некоторое время. Может быть в то время, пока мы их доставим в медсанбат, они бы погибли. Их на носилках переносили.

Во время сталинградских боев ввиду плохой транспортировки, командование нашей армии выделило передовой пункт. Он состоял их двух хирургов, старшей сестры и младшей. Здесь раненым переливали кровь, делали операции и здесь же в блиндажах вылеживали несколько дней, а потом перевозили туда. Я была там потому, что вся тяжесть работы ложилась на ту часть медсанбата, которая находилась во втором эшелоне. Мы никогда не испытывали такой тяжести, как здесь, никогда я не видела столько раненых.

Сейчас я увидела, что сестры, кроме того, должны быть веселыми. Раненые все смотрят на тебя. Бывало, во время бомбежки раненые смотрят на тебя, как ты себя ведешь, так и они ведут себя. Я помню случай, когда бомбили нас, а раненых только обрабатывали, они оставались еще на столе. Это было под Киевом. Мне несколько раз приходилось оставаться с ранеными. В палатке ДПМ (дивизионный пункт медпомощи) была расположена операционная. Летало очень много самолетов. Хирург обработал, вышел, а 6 человек раненых нужно было снять со стола. В это время начали бомбить. Я и одна девчонка остались с ними, они на нас смотрят, говорят: «Идите сестры, спасайтесь вы, мы все равно раненые. Нам уходить было некуда, да и куда же уйдешь, если раненые смотрят на тебя, а ты их оставишь. Мне два раза приходилось оставаться при таких условиях. Я знаю, что ранен, ему больно, он знает, что еще один осколок может нанести такой урон и мне мысль даже не приходила в голову, чтобы я оставила раненого и ушла. С какими же глазами я потом вернусь палату и посмотрю на раненого. Я же приехала спасать его. Я не замужем.

Так же как боец рассказал о своем наступлении, так могу и я рассказать, как чувствовала себя на своей работе. Было по двое суток так, что ходишь и не помнишь себя, только видишь раненых. Я, как старшая сестра, вывод делаю, что не только квалифицированная сестра военная, а и должна быть очень хороший организатор. Вот мы приезжаем на новое место и мне, как старшей сестре, хирург поручает, чтобы помещение было готово. Я со старшей медсестрой должна организовать так, чтобы все было подготовлено к работе, расставлен народ. Я здесь участвовала только в несложных операциях, а так все время мне приходилось заниматься организационной работой. Я должна была смотреть, чтобы все было, чтобы никакого перерыва в работе не было, иначе все хирурги, сестры будут стоять, если не хватит какого-нибудь материала».

Один раненый нас заставил прямо плакать. Он младший лейтенант, молодой, с 1922 г. Это было в Буровке в октябре. Он попал к нам раненым, ему сделали ампутацию ноги. Он сам был с Украины. Вся его семья, мать, отец, его девушка остались там, и он не знал, живы ли они или нет. Он нам все рассказывал, выражал очень большую ненависть к врагу все время, пока ему делали ампутацию, пока готовились к ней, потом он лежал с полчаса на столе. Операция делалась под наркозом. Мы его потом поили, кормили, и он очень нас просил, пока мы останемся под Сталинградом, мстить за него. Потом его отправили в тыловой госпиталь.

Очень мало таких людей, которые при тяжелом ранении теряли свой моральный облик, думали бы только о себе. Большинство сохраняло свой дух, и может быть, он на миг забывается, пока производится операция. После операции он начинает рассказывать, как его ранило, выражает свой гнев, жажду мщения за Родину. Есть раненые, которые поступают с легким ранением и уже считают себя не человеком, есть раненые с тяжелыми ранениями и не падают духом.