ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

* Жест, усиливающий значение сказанного.

— Так тому и быть. Что ж, надо будет запасти на зиму побольше еды и дров.

Озермесу думалось, будто колесо времени стало вращаться медленнее. Возможно, казалось ему так потому, что он, как и Чебахан, жил теперь в ожидании того зимнего дня или ночи, когда она произведет на свет ребенка, а может быть, и по причине того, что старался разгадать загадку бытия, выяснить, кем установлен срок, когда душа человека должна оставить его и переселиться во что нибудь иное, и кем была создана твердь и все, что живет на ней?

Когда он оставался один и бродил по горам, в сумрачных ущельях или среди затянутых туманом деревьев возникали какие то расплывчатые видения, слышались тихие голоса, один раз вдали промелькнул скачущий на кабане Мазитха, потом он увидел за кустами на берегу светловолосую голову женщины. Попеременно поднимая серебристые мокрые руки, она причесывалась пальцами. Видение было таким расплывчатым, что казалось облаком, принявшим очертания женщины. Неслышно ступая, Озермес подошел поближе и увидел, что женщина похожа на Чебахан. Длинные волосы скрадывали ее нагое, белое и тонкое, просвечивающее насквозь тело, ноги были опущены в воду. Озермес догадался, что это Псыхогуаше. Наверно, услышав шаги Озермеса, она посмотрела на него огромными, светлыми, как вода в утреннем озере, глазами, обвернулась своими волосами и сперва побежала вверх по реке, не касаясь поверхности воды босыми ногами, а потом опустилась в реку и слилась с ней. Появление ее не удивило Озермеса. Не исключено, что она могла являться и раньше, но он, занятый охотой, не замечал ее. Он тут же забыл об этой встрече. Имея такую красивую теплую жену, как Чебахан, можно было не интересоваться Псыхогуаше, сквозь тело которой просвечивают деревья и камни.

Однажды в лесу кто то явственно позвал его: — Озермес! — Он огляделся, но не увидел никого, кроме шнырявшего в кустах белозобого дрозда, да по пролысинке во мху медленно ковылял хромой, рогатый, как олень, жук. Озермес обвел глазами склон горы, деревья, посмотрел на пустынное безоблачное небо и, почувствовав, себя обманутым, зашагал дальше.

Маленьким, не знавшим, что все живое вокруг него чувствует так же, как он, Озермес совал палку в муравейник, давил муравьев и смотрел, как они суетятся, уносят своих убитых и хлопочут, исправляя нанесенный им урон; или обрывал у кузнечика лапку, бросал его в воду и следил, доберется ли тот до берега или утонет. Если Тха существует, то не сует ли он, подобно Озермесу, палку в людской муравейник и не следит ли потом за возней людей — выживут они или погибнут? От коловращения сомнений и догадок Озермесу казалось, что на плечах у него не голова, а кипящий котел, в котором крутится варево из смеси мясной мякоти и требухи. Но погашать огонь под котлом он не хотел, да и не смог бы. Тем более что, размышляя о смысле жизни человека, всегда задумывался и о том, чью душу получит крохотное существо, которому Чебахан в чреве своем отдает накопленные ею соки.

Когда она ждала ребенка впервые, он не очень, насколько помнилось ему, беспокоился. Теперь же часто представлял себе, как, когда раздастся первый крик младенца, он снимет с колышка ружье, выстрелит в дымарь и услышит всполошенный шорох крыльев отлетающих от сакли злых чудищ. Потом, когда Чебахан окрепнет, они устроят празднество и, так уж и быть, пригласят в саклю Самыра и Хабека. Чебахан сбросит свою шапочку, повяжет голову платком, а он, как полагается, скажет ей: — Теперь ты моего рода, — и она, за отсутствием друзей, подергает его за ухо. Если Чебахан вдруг позабудет, он напомнит ей, что бы она намазала лоб новорожденного сажей из дымаря и сказала: — У-у, какой страшный! — Пока же, в предвидении будущего, Озермес, как и в прошлый раз, повесил над тахтой Чебахан ружье. Не может быть, чтобы Тха вторично лишил Чебахан радости материнства и ружье бы не понадобилось.

Чебахан напомнила Озермесу о его обещании.

— Жарко, — с сомнением пробормотал он, — и подъем на гору крутоват.

— Разве я когда-нибудь задерживала твой шаг? — спросила она и, опустив глаза, прибавила: — Моя мать говорила — чем длиннее путь, который пройдет женщина тяжелой, тем легче ребенку вылезти наружу.

— Тебе лучше знать, белорукая, — согласился он.

Когда ночь уступила место новому дню, они, взяв с собой Самыра и Хабека, попрощавшись с Мухарбеком и его сыном, отправились на Богатырь-гору. Озермес, несмотря на визгливые протесты Хабека, засунул его за пазуху, тот быстро утихомирился, высунул наружу черную острую мордочку и стал с любопытством оглядывать окружающее своими зоркими глазками. Зрение у него, как заметил Озермес, было лучше, чем у Самыра.

Чтобы Чебахан меньше находилась под обжигающими стрелами солнца и не увидела змей, набирающих тепло в русле пересохшей речки, Озермес прошел лесом дальше, чем в прошлый раз. С заходящей стороны грабы были толще, морщинистее, гуще обросшие мхом, некоторых, подобно змеям, душили лианы. Давняя слежавшаяся листва мягко, как кочки на болоте, беззвучно поддавалась под ногами, сыроватый воздух стоял неподвижно. Казалось, что здесь так же пусто, как в сердце во всем разуверившегося человека.

Чебахан поежилась, словно от холода.

— Тут, наверно, прячутся удды.

— Может быть, — сказал Озермес, — но днем они никому не показываются.

Когда вышли на усеянный цветами луг, Озермес поймал пролетавшую над ними желтую бабочку и смазал ею подошвы у Чебахан и у себя.

— Безусый Хасан, — объяснил он, — говорил, что после этого легче идти.

Чебахан заулыбалась.

— Когда я была девочкой, мы, бегая наперегонки, тоже смазывали подошвы бабочками.

— И что?

— Кто-то прибегал первой, а кто-то последней...

— А ты?

— Я родилась легконогой.

Глаза Чебахан превратились в зеркальца, и Озермес умолк, чтобы не беспокоить ее душу, унесшуюся в детство. Но время спустя он остановился и, сжав руку Чебахан, показал на пригорок, на котором сидел заяц.

— Посмотри, что он вытворяет, — шепнул Озермес. — Не бойся, посмотри не на морду, а на лапки.

Заяц, подняв длинные уши и уставившись на Озермеса, Чебахан и Самыра, колотил задними лапами по земле, как по барабану. Поколотил, перестал, поколотил еще немного, подпрыгнул и скрылся за кустами.

Чебахан рассмеялась.

— Что он делал, муж мой?

— Сообщал другим зайцам, чтобы они прятались или убегали.

— Я ничего не слышала.

— У зайцев слух лучше, чем у людей, недаром у них такие большие уши. К нашей поляне длинноухие не подходят из-за Самыра, в силки они попадают, как и раньше, но я уже несколько раз замечал — стоит кому нибудь из них увидеть меня и побарабанить лапами по земле, как все зайцы поблизости пропадают.

— Может, они умеют и подзывать других зайцев к себе? Ты не пробовал стучать ногой по земле?

— Ну уж свой стук от чужого длинноухие наверняка отличают.

Перейдя через высохшее русло, они стали подниматься в гору. Самыр, узнав дорогу, устремился вперед, Хабек, возжаждав воли, заворочался и заскулил. Озермес опустил его на землю, и тот побежал за Самыром, однако, заметив гревшуюся на земле ящерицу, остановился, подумал и кинулся на нее. Ящерица, ускользнув от волчонка, исчезла в щели, он, свесив ухо, попытался засунуть в щель лапу. Чебахан и Озермес засмеялись. Хабек обиделся и, принюхиваясь к горьковатому запаху обожженной солнцем земли, затрусил дальше.

— По этой дороге, — сказала Чебахан, — когда то в седые времена, наверно, поднимались и на арбах, она такая широкая.

Озермес одобрительно посмотрел на нее.

— Ты внимательнее меня. Но для чего нашим предкам нужно было подниматься в гору на арбах? Камни есть и здесь, вряд ли они доставляли их издалека. Может, привозили сюда тех, кого покинула душа? Или построили дорогу, когда везли великана с мечом? Мой отец, наверно, смог бы все объяснить.

Скалы, от которых, как от камней очага, веяло жаром, и темнеющий наверху шлем Богатырь-горы, и прикрытые зелеными овчинами лесов хребты, и широко раскрывающиеся синеватые дали, все, без крика, без желания заявить о себе, утверждало свою естественную вечную прочность, и у Озермеса угасло стремление ломать голову над тем, откуда все началось, сотворил ли этот прекрасный мир Тха или он существовал всегда, сам по себе, был, потому что был. — Что нужно тебе? — спросил он себя. — Почему ты не можешь успокоиться, забыть о своих сомнениях и жить, как живет все, что окружает тебя? Глубоко вздохнув, он встретился с ласковым взглядом светлых, отражающих голубизну неба глаз Чебахан.

— В хорошем месте возносили хвалу Солнцу наши прародители, — сказала она, кивком головы показав на вершину Богатырь-горы.

— Подожди, еще не то увидишь, — пообещал он.

Поднявшись на площадку, они обошли ее по кругу, поискали глазами свою саклю, но за деревьями на противоположном склоне ее не было видно, присели в тени скалы пещеры, поели, бросили по косточке Самыру и Хабеку и потом сидели молча, без дум и забот. Чебахан смотрела по сторонам, подняв голову, следила за беркутом, парившим высоко над ними, иногда поглядывала на Озермеса, чему то про себя улыбалась, и он улыбался ей в ответ. Потом он, все время следивший за движением солнца, сказал, что им пора войти в пещеру. Они подошли к круглому лазу. Самыр и Хабек, устроившиеся в сторонке, на продуваемой ветром каменной плите, лениво подняли головы, посмотрели на них и не тронулись с места. Озермес хотел помочь Чебахан, но она вдруг отвела его руки и, показав на свой живот, встревоженно спросила: