ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Отец встал, напился воды и медленно пошел в сторону дороги. Озермес смахнул крошки в речку, для рыб, уложил в сумку остатки мяса, пасты и халвы и догнал отца. — Скажи, — спросил он, — а что сказал пши, когда ему сообщили о таком решении мехкеме? — Отец усмехнулся. — О том, что он сказал, ты можешь догадаться и сам. Я этого не слыхал, но... Что он мог сделать? Можно убить одного, двоих, пятерых, десятерых даже, однако справиться с аулом было невозможно. Одно дело, когда на одного непокорного землепашца нападали пять или десять слуг пши, и совсем по другому получалось, если, нападая на одного, они на тыкались на сто его братьев. Разумеется, пши мог бы позвать на помощь других пши и орков и собрать большое войско, но над ним стали бы смеяться. Что это за пши, который не в состоянии управиться с одним слугой? А вступить в братство самому означало унизить свое происхождение, да еще побрататься с простыми землепашцами! Гордость такого не позволяла. К тому же его могли и не принять в братство, а это было бы таким позором, после которого в пору только бежать куда глаза глядят. Одним словом, пши подавился этой костью. А братства к тому же стали принимать в свою семью достойных пришельцев и стали сильнее, чем кулак великана. Иногда к братству стали присоединяться и другие аулы. Мы и идем теперь с тобой на празднество по такому случаю. Думаю, тебе интересно будет посмотреть, как чужие по крови люди становятся близкими родственниками. — Прости за назойливость, отец, но мне нужно задать тебе еще два вопроса. — Спрашивай, а то мы скоро будем на месте. И знай, что спрашивать и запоминать ответ — хорошо, ибо богатство человека не в золоте, а в знаниях. Я слушаю. — Что попросил тебя передать от него людям Садет-Гирей? — Он предлагает аулу, присоединяющемуся к братству, одуматься, обещает им щедрые подарки — лошадей, овец и свое покровительство, без которого им в будущем не обойтись. Я, обещает он, буду защищать ваш аул от русских, когда они придут сюда и не дам им разорить вас. — А он сможет защитить их? — Может, и защитит, как хозяин оберегает свое имущество, но потом начнет драть с них по семь шкур, а может бросить на погибель. — Но он обещает? Ты ведь говоришь: слово есть слово. — Сын мой, ты, наверно, слышал, что не полагается осуждать человека в его отсутствие. Но тебе я повторю то, что сказал однажды самому Садет-Гирею. Он клянется русским в верности, однако посылает в набеги на их селения своих абреков. Он клялся в верности одному крымскому бею, а потом изменил ему и убил его кинжалом в спину, он не раз утверждал, что умрет за свой народ, однако столько же раз предавал адыгов. Шакал более верен своему слову, чем он! Лет семь или восемь тому мы встретились на празднестве, и я спел песню о нем, в которой все это было сказано. — А он, а он что на это? — спросил Озермес, забежал вперед и, пятясь, уставился на отца. — Тебе не угадать, сын мой.

Он захохотал так, что по его жирным щекам потекли слезы. Слово сильнее пули, но такого, как Садет-Гирей, не пробивает и слово. — Озермес уступил дорогу отцу и снова затрусил рядом с ним. — Садет-Гирей, наверно, ненавидит тебя, отец? — Разумеется. — А почему же он обратился с просьбой именно к тебе, почему проявил к тебе внимание? — Он знает наперед, что станут говорить недалекие люди: джегуако опозорил Садет-Гирея в песне, а пши, не оскорбясь, принимает его, как почетного гостя, вот что такое благородство! Кроме того, Садет Гирею кажется, будто и все другие люди хоть чуть чуть, но такие же, как он. Зазвав меня к себе, он в разговоре прощупывал, не замарала ли меня грязь жизни, не стал ли я более уступчивым, не соблазнит ли теперь меня блеск золота. А потом, когда клюв его притупился, захохотал и заявил: у тебя один сын, а у меня семнадцать, такие, притворяющиеся безгрешными, как ты, переведутся на земле, а подобные мне расплодятся, и люди, в каждом из которых сидит душа раба, станут ползать перед моими сыновьями и внуками на брюхе, и если не про всех, то хотя бы об одном трещать как сороки: он велик и всемогущ, он потомок Садет Гирея! — А ты, что на это сказал ты? — Я поступил, как и он, я засмеялся. — А какой он из себя, отец? — Ростом немного повыше тебя, но у него все круглое, как курдюк, круглый живот, круглые щеки, круглые глаза, он может один съесть барана. — Лицо отца выразило отвращение. — Но, обожравшись, ест глазами еще. Добавлю, что он всегда посмеивается, но глаза его не смеются никогда. Что ты еще хочешь знать? — А почему не побратались все наши аулы?

Отец опустил голову, и на скулах его заходили желваки. Они обошли холм, перешли по кочкам через подсыхающее болотце, поднялись на пригорок, и только тогда отец снова заговорил: — Ты задал мне трудный вопрос, сын мой. Сказать, что все люди разные, что голова у каждого варит на свой лад, что многие привыкли к этой жизни, которая есть, и страшатся перемен, потому что боятся, как бы не стало хуже, чем есть, что некоторые сами видят себя во сне орками, а иные даже жаждут такой же власти, как у Садет-Гирея, сказать обо всем этом все равно, что почти ничего не сказать. Я не знаю, как ответить тебе, сын мой, я знаю лишь одно — в том, как мы живем, наша беда и наша вина, в том числе, наверно, и моя... Тебе пока трудно это понять, но я буду рад, если, став взрослым, ты когда нибудь сумеешь найти ответ на тот вопрос, на который не сумел ответить тебе отец.

Потом они шли молча. Озермес, утомившись думать, глазел по сторонам. Солнце тоже устало и, когда они вошли в широкую, мысом вдавленную в горы долину, стало опускаться к далекому отсюда морю. В долине собралась уйма народу. Люди двумя толпами шевелились под левым и правым склонами, голоса их разносились, как неровное гудение ветра. В устье долины на сжатом поле стояли арбы, похрустывали жвачкой быки и блеяли бараны. Тут и там поднимались к розовым облакам дымы от множества костров, у которых, переговариваясь высокими голосами, хлопотали женщины. По поляне, разбрасывая комья земли, носились на конях джигиты, увлеченные игрой «Отними шапку». — Хвала Зекуатхе и нам, — пробормотал отец, — мы пришли вовремя. Возьми шичепшин, пусть пока он будет у тебя. — Пройдя еще немного, отец остановился, потому что навстречу им шли два старика в выходных черкесках. — Это старейшины аулов, — объяснил отец, — того, что поменьше ростом, зовут Неметом, а высокого Одбаном. Присоединяется к братству аул Одбана, его люди собрались слева. — Немет, низенький, с узкой, длинной, как водоросль, бородой и такими же узенькими, пожелтевшими от табака усами, еще издали вскинув к папахе руку, подошел к отцу и пожал ему руку обеими руками*. — С благополучным прибытием, славный джегуако! — Да пребудешь ты здоровым, почтенный тхамада, — ответил отец. — А это мой сын. — Немет, сощурив выцветшие голубые глазки, посмотрел на Озермеса и, о чем то задумавшись, невнятно пробормотал: — Детей мы с собой не брали. — Каждый мудр по своему, тхамада, — сказал отец. — А я, неразумный, взял сына с собой, потому что подумал: где он еще может увидеть такой обряд? — Ты прав, пожалуй, — согласился Немет, — и зря мы послушались наших женщин. Что ж, мальчик, смотри, запоминай, и да благословит тебя Аллах! — Благодарю тебя, почтенный тхамада, — промямлил оробевший Озермес. Второй старик, которого отец назвал Одбаном, пожал руку отцу, погладил по голове Озермеса и остановился, слушая, как беседуют Немет и отец. Когда они умолкли, он сказал отцу: — Я ждал, что ты придешь раньше и мы узнаем всякие новости. — Потому, как отец и Одбан смотрели друг на друга, Озермес понял, что они друзья. — За держался по делу, тхамада, — объяснил отец. — Иначе с тобой и не могло быть! Джегуако нужен всем, — весело произнес Одбан. Он был выше отца, прям, как ствол сосны, с коротко подстриженной седой бородкой и молодым, без единой морщинки, лицом. Отец, Немет и Одбан стали о чем-то вполголоса совещаться. Одбан нахмурился и пожал плечами. — Я мог бы ответить пши сразу, за весь аул, однако правильнее, когда люди все решают сообща. — Идите без меня, — проворчал Немет, — в таких разговорах мне участвовать не стоит. Я лучше покажу мальчику, где ему встать, чтобы лучше видеть, как и что будет. — У нас, будущий брат мой, нет тайн от тебя, — сказал Одбан. — Знаю, но давай соблюдать адаты до конца. — Что-то приговаривая в усы, он подвел Озермеса к одинокой сосенке, стоявшей ближе к поляне. — Будь здесь, сынок, и ты никому не помешаешь. Пожалуй, постою с тобой рядышком и я. Поглядим вместе, что будет. Я-то все знаю наперед, но... Слово Садет-Гирея поострее когтя шайтана. Ты слышал такую пословицу, сынок, — старый враг не станет новым другом? — Да, почтенный тхамада. — Мудрая пословица! Давай ка теперь помолчим.

Всадники, заметившие, что джегуако и Одбан перешли на левую сторону долины, разъехались и сошли с коней. Наступила тишина, нарушаемая только звяканьем удил, потрескиванием поленьев в кострах, да где то в небе переливались трели жаворонка Отец заговорил. До Озермеса доносились лишь отдельные слова.