ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Когда однажды черный желтоносый дрозд, то ли постаревший приятель Озермеса и Чебахан, то ли кто-то из его молодых родственников, слетел с ветки клена на землю и запел, Озермес вынес из сакли шичепшин, сел на мертвое дерево и попробовал повторить песню дрозда. Чебахан, разрезавшая ножом заячью шкуру, подняла голову и прислушалась. Желтоносый тоже выслушал звуки, извлекаемые из струн смычком, покосился одним глазом на Озермеса, раздул горлышко и запустил длинную соловьиную трель.

Чебахан рассмеялась.

— Слышал, муж мой? Он дразнит тебя, знает, что у тебя так же не получится.

Озермес молча отнес в саклю шичепшин, вернулся с камылем и приложил его к губам. Теперь получилось лучше, но соперничать с дроздом ему явно не удавалось. Опустив камыль, Озермес с восхищением посмотрел на пернатого певца.

— Ай, аферим, желтоносый!

Дрозд прошелся взад и вперед, насмешливо свистнул, вспорхнул с криком: «Чик-чик-чик!», пролетел над кладбищем и скрылся в листве. Проводив его взглядом, Озермес напряг слух — ему почудилось, что издалека, из верхнего леса, доносится голос отца и дробный топот бегущего кабаньего стада. Заметив его взгляд, Чебахан пробежала глазами по склону горы.

— Что ты увидел там?

— Показалось, — пробормотал он, встал, отнес камыль в саклю и вышел оттуда с луком в руках.

Самыр, лежавший с Хабеком у стены, поднял голову и посмотрел на него.

— Пойду пройдусь, — сказал Озермес, — я давно собирался побродить по склонам Богатырь-горы.

Самыр приподнялся, вытянул передние лапы, потянулся и лениво подошел к нему. Хабек, не просыпаясь, повернулся на спину, выпятив серенькое брюшко и задрав кверху лапы.

— Тебя, муж мой, последнее время все тянет куда-то, — сказала Чебахан. По лбу ее протянулась ниточка неудовольствия.

— Да, белорукая, только я никак не соображу, куда именно. Кажется, будто я это знал, но почему то забыл.

— Может, поискать колосья проса на выжженных полях?

Озермес отрицательно покачал головой.

— Не помню, говорил ли я, что мне хотелось дойти до Ошхамахо с тобой и Самыром.

Брови Чебахан слились в один шнурок, и глаза блеснули.

— Про Ошхамахо ты не говорил. И угадать, что именно зовет тебя, я не могу. Может, тебе надоела наша жизнь здесь?

— Какая разница, в каком ущелье нам жить, — пробормотал он.

— Как какая разница? — вспылила она. — Тут наш дом, наша поляна, и речка, и пещера, и Мухарбек, кладбище, наконец... Я привыкла к жизни здесь и не хочу жить в другом месте! Прости меня, и, конечно, если ты надумаешь оставить все это, я молча пойду за тобой, но спокойнее, чем здесь, в другом ущелье нам не станет. Стоит ли искать что-то лучшее?

— Разве я сказал, что хочу оставить все это? — удивляясь тому, что она вдруг так вспыхнула, ответил он. — Я вовсе не та сорока, которая, получив глаза, тут же стала требовать брови. Однако... Ты спросила, что я увидел в лесу — мне послышались топот кабанов и голос отца. Он, явившись, куда-то позвал меня, и я мучаюсь, что не могу разгадать, чего он хотел.

Хабек во сне тявкнул. Чебахан вздрогнула. Брови ее разошлись, и лицо выразило раскаяние.

— Я наговорила, не подумавши, муж мой, не сердись.

— Ты женщина, и у тебя своя мудрость. Я не сержусь и вроде Мухарбека не обидчив, — вновь недоумевая от такой быстрой смены ее на строения, сказал Озермес.

— Ладно, идите, и да поможет тебе Зекуатха!

— Удачи тебе в твоем шитье.

Махнув ей рукой, он направился к верхнему лесу. Самыр, как обычно, вскоре обогнал его и стал шнырять в кустарниках.

Миновав лес, они стали спускаться с обрыва, покрытого мелколесьем. Стояла густая, насыщенная стрекотом насекомых тишина жаркого полудня. Пахло разнотравьем, поздними цветами, листвой кленов, прогревшейся глиной и, пониже, где почва была смыта дождевыми потоками, раскаленным камнем.

Вспомнив, как раскипятилась Чебахан, Озермес с опаской подумал, уж не заболела ли она. Надо будет вернуться, без нужды не задерживаясь. Но дорога до подножия Богатырь-горы оказалась более долгой, чем он предполагал.

Сделав привал и напившись из родничка с такой ледяной водой, что от нее ломило зубы, они пошли руслом пересохшей речки. Самыр вдруг остановился. Загривок у него взъерошился, он тихо зарычал и в один прыжок оказался возле Озермеса. Послышалось шипение. Озермес увидел змей, рядами гревшихся под солнцем, опустил руку на шею Самыра, чтобы придержать его, и они поднялись на обрыв и обошли змей стороной. Безусый Хасан рассказывал, что длиннохвостым из-за того, что кровь у них холодная, приходится в солнечные дни запасаться на ночь теплом. — А что они делают зимой? — спросил Озермес. — Спят. Говорят, они могут превратиться в ледышку, а весной оттаять. Жаль, человек так не умеет, можно было бы зимой не добывать себе еду.

Когда выбрались из оврага, над головой Озермеса пролетел светлогрудый жулан. Усевшись на макушку бука, он, свесив толстый крючковатый клюв, стал наблюдать за бегающим среди кустов Самыром. Черные полоски, проходившие по обеим сторонам головки жулана, пересекали его глаза, и казалось, что на него надета маска. Осмотревшись, Озермес нашел то, что искал: на колючки высокого куста, усыпанного оранжево красными цветами, было нанизано несколько ящериц и две серые мышки.

— Ты и находчив, и глуп, — сказал он жулану, — разве бескрылая собака может добраться до твоей кладовки? Да и мне до твоей добычи рукой не дотянуться.

Жулан с сомнением повертел крючковатым клювом, расправил рыжеватые крылья и куда-то унесся.

На заходящей стороне Богатырь-горы от самого подножия до вершины поднималась отвесная стена, пытаться одолеть которую было бы таким же зряшним делом, как Самыру карабкаться по гладко отесанному, смазанному жиром столбу. Они взяли правее и по низу стали обходить гору. С восходящей стороны она была более пологой. Осматривая склон, Озермес заметил, что по нему извивается заросшая, заваленная упавшими сверху камнями тропа. Удивившись, он пошел по ней и, когда солнце зашло за шлем, поднялся до широкой площадки, выдолбленной в скалах. Одной стороной площадка нависала над пропастью, другой упиралась в каменный откос. А посредине, на трех громадных замшелых валунах, стояла скала с прорубленным посередине круглым темным отверстием. Самыр забегал по площадке, принюхиваясь к выцветшему помету, оставленному козами, поднял заднюю лапу, пометил своим знаком один из камней, потом подбежал к отверстию, встал на задние лапы, но не смог забраться в дыру и, оглянувшись на Озермеса, заскулил.

Озермес подошел к нему и, схватив за бока, подсадил. Самыр скрылся в дыре и тут же призывно залаял. Бросив лук, Озермес тоже забрался в дыру и оказался в пещере с высоким сводчатым потолком. Ровный песчаный пол был усеян хрустевшими под ногами черепками от глиняной посуды, а у противоположной стены лежал большой человеческий скелет, на который лаял Самыр. Оглушенный многократно отраженным от стен лаем, Озермес велел Самыру, чтобы тот замолчал, и стал рассматривать позеленевшие массивные кости. Скелет был очень длинным, если бы Озермес поставил его на ноги, то еле дотянулся бы рукой до макушки головы. Белые зубы были целы, в глазницах лежала темнота, по костяному лбу и скулам скользил свет, проходящей через входную дыру, и казалось, будто череп слегка ухмыляется. Озермес отступил на шаг и увидел у левой бедреной кости длинный, покрытый ржавчиной меч.

Он не стал притрагиваться к скелету и мечу — они были так стары, что, пожалуй, могли рассыпаться. Выставив из пещеры сопротивляющегося Самыра, который не хотел оставлять его одного, Озермес присел возле скелета и сказал:

— Прости, что мы нарушили твой сон.

— ...нарушили... сон, — прошелестело в пещере.

Кем этот великан был при жизни, и в какие, быльем поросшие времена он жил, в кого переселилась потом его душа? Озермес поглядел на поднимающийся сверху свод. Что здесь было когда-то? Дом великана или для него вырубили в скале такую могилу? Могилу открытой не оставляют. Может, это все таки дом, ведь строили же великаны для карликов каменные дома с таким же круглым входом.

Пещера, подобно морской раковине, отражала голоса жизни: трещание кузнечиков, крик пролетавшего где то у горы беркута, даже дыхание Самыра доносилось до Озермеса. Но шумы эти только оттеняли могильную тишину пещеры, залетая сюда; они не делали ее живой, ибо для того, чьи останки лежали на песке, колесо времени остановилось и никогда уже не завертится вновь. И Озермес ощутил то благоговение и грусть, которые испытывает каждый, соприкоснувшийся с покоем смерти, со всем безвозвратно ушедшим, с тем, что люди называют вечностью.

Отвернувшись, он хотел встать и, зажмурившись от яркой вспышки ворвавшегося в пещеру света, замер от внезапной догадки и восторга. Посреди входа сверкала, отражая солнечные лучи, далекая вершина Ошхамахо. Не иначе, как круглая дыра была прорублена с таким расчетом, чтобы в определенное время солнечный луч, отражаемый снежной шапкой Ошхамахо, попадал в пещеру. Смахнув слезы с ослепших на миг глаз, Озермес подошел к дыре и сверху посмотрел на площадку. Теперь он увидел то, чего не заметил, когда шел: плоские камни, лежавшие на площадке, были уложены огромным колесом. Как рассказывал Озермесу отец, предки адыгов кругом обозначали солнце. И площадка, и пещера были не домом великана, не его могилой, а святилищем, где потомки Солнца чтили своего прародителя. Что, если далеким предком Озермеса был и тот человек, чей позеленевший от времени скелет лежал теперь на песчаном полу пещеры?