La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

Филомена и Аннита обе были почти неграмотны. Но Филомена вытаскивала из комода в своей комнате письма Джованнино, просила их почитать и с удовольствием их обсуждала. Аннита же ревниво хранила свои и никому их не показывала. Но как-то раз вечером, когда остальные женщины были в отсутствии, она постучалась к Иде и, покраснев, попросила ее перечитать ей последние письма, которые он прислал с фронта. В то время, когда она их получила, она жила еще в горах, и с той поры так и не улучила случая, чтобы кто-нибудь их ей объяснил, и теперь она боится их забыть… Она вытащила из-под кофты бумажный сверток. Не все это были собственно письма, там имелось и несколько безмарочных открыток с напечатанными на них пропагандистскими фразами — например: «В любой час своей славной истории Рим достойно исполнял свою цивилизаторскую миссию…» Как всегда, на всех конвертах и на вложенных в них листках ее парень написал «ПОБЕДИМ!», считая это хитрой уловкой против цензуры. Из-за самодельных чернил, изготовленных из пороха, растворенного в воде, буквы выглядели совсем выцветшими, как бывает в письмах вековой давности.

«Аннита любимая прашу тебя еслевазможно пришли мне свою картачку я хать буду нанее сматреть Например скажи тому санетару из Святаго Духа У нево был Кодак И ещо прошу не пирежевай за меня увидешь я вирнусь благо палучно Потаму что недо ждусь часа когда милион раз я тибя поцелую и потом мы устроем прикрасное свадебное путешествие Хачу показать тебе Венецию (вымарана целая строка) …жена дорогая за меня ни беспакойся у миня со сдоровьем все хорашо мы сдесь устраеваим со стизания чья вош пребежит первая тот получает сигарету Я уже выиграл две Афреки и одну Три звездачки И прашу тибя дорогая Жена когда пишет вложи марку в адну лиру сдесь марок нет и ещо прашу в пасылку вложи пабольше порожка от вшей… сдешних женщен называюи катюшами толька ты не думай! Дляменя женщена только адна это мадонна моего сердца Ты для миня фсе и целый милион по целуев… Сего дня мне приснился сон я ктебе преехал и ты не вырасла как сечас а была девачкой как ф добрые старыи вримена и я тебе сказал как же я на тибе буду жинится Ты же такая малинькая А ты мне сказала ты когда преедешь из Расии я уже вырасту и я тебе сказал вот я и вирнулся и я тибя обнял и ты стала бальшая у меня вруках! и я тибе по дорил милион поцедуеф Ах! жонушка моя милая мы здесь жевем в аду И не щастнее меня нет И я сибе места ненахожу толька ты оба мне не беспокойся Вот у видишь мы сокора будим вместе и я жду и не даждусь кагда… (вымарано три слова) но что же делать мы тут быдло а тибе милион по целуеф…»

Аннита из робости отказалась присесть на единственный стул или хотя бы на краешек кровати. Пока читалось письмо, она стояла и лишь чуть-чуть опиралась о тумбочку своей неказистой красной рукой. Однако, переводя взгляд с одного на другое слово во время чтения, она за ними внимательно следила, словно на листочках этих значился некий драгоценный код, и расшифровка его была тоже своего рода гаданием, позволявшим хоть как-то повлиять на судьбу. Она ничего не сказала, только кротко вздохнула, забирая обратно свой пакет. Потом она ушла, несколько неуклюже перебирая своими крепкими ногами, созданными для длинной и просторной юбки, какие носят женщины Чочарии. Сейчас эти ноги, торчащие из-под коротенького поношенного платья, одетые в черные чулки, которые доходили едва ли до колена, оставляя непокрытой полоску плоти — эти ноги выглядели по-крестьянски толстыми в сравнении с ее миниатюрной фигуркой. Начиная с зимы 1943 года и до сегодняшнего дня она и ее новые родственники только и делали, что обивали пороги всевозможных кабинетов, чтобы разузнать что-нибудь о Джованнино. Они побывали в министерствах, в муниципалитете, в районной управе, в Красном кресте, в Ватикане… Везде им отвечали одно и то же: «Известий не имеется. Считается пропавшим без вести». Этот ответ в устах чиновников гражданских или военных, сидящих в высоких кабинетах, иногда звучал жестко, иногда пресыщенно или иронично, или даже издевательски. Но что же это означает — «пропавший без вести»? Ведь это может быть все что угодно — попал в плен, отправлен в Сибирь, остался в России как гость какой-нибудь русской семьи, или женился на местной женщине… А вероятнее всего это означает — убит. Но такое предположение в ряду возможных других отвергалось как совершенно невероятное. Аннита и Филомена продолжали ждать Джованнино со дня на день, периодически проветривали его выходной костюм, и в конце концов напрочь отказались доверять любым источникам официальной информации. В карты Сантины они верили гораздо больше.

Их приятельница Консолата критиковала их за невежество.

«Только такая деревенщина, как они, — шептала она, отведя Иду в сторонку, — может верить этой карточной ерунде».

Да, она была куда образованнее, чем все эти Маррокко, она работала продавщицей в галантерейном магазине, и родилась она на Севере, но и сама она, нисколько не меньше чем они, с оптимизмом дожидалась, когда ее брат вернется из России.

«Раз солдат пропал без вести, значит, он может найтись. А пропавших без вести пруд пруди, и, значит, несколько тысяч вернутся обязательно. Не может такого быть, чтобы все они исчезли без следа. Мой брат не такой человек, чтобы потеряться. До русского фронта он уже побывал на альпийском, и в Греции, и в Албании. Он для ориентации всегда носит с собой компас и не расстается с чудотворным образком Мадонны».

Она очень верила в заступничество Мадонны, в особенности в такой безбожной стране, как Россия; она только губы кривила, когда слышала разговоры вроде: «Россия — это кладбище итальянской молодежи…»

«Это чистая пропаганда», — возражала Консолата.

Были люди, которые высказывались безжалостно:

«Это они только так говорят — „пропавшие без вести“, а никаких вестей больше и не будет!»

Они и по поводу Анниты зубоскалили: «Тоже мне, девственница замужняя…»

Подмигивая, ей намекали, что пора бы уже обзавестись и всамделишным мужем. После чего Аннита пускалась в слезы, а свекровь ее готова была наброситься на этих людей без совести и чести, которые ставили под сомнение порядочность юной супруги и доверие ее ненаглядного Джованнино.

И свекровь, и невестка были от природы верны данному слову и целомудренны, но язык их, обычный для людей тех краев, Иде с ее мещанским воспитанием иногда казался непристойным. Возникало впечатление, что для них любая вещь была снабжена половыми органами, седалищем и создана с целью совокупления с какой-то другой вещью. Если дверь не желала открываться, они говорили: «Этот гребаный замок совсем фигнулся», а когда они не находили шпилек, то можно было слышать: «И куда на хрен запропастились эти за…нные шпильки?», и все в таком роде. Ида совсем терялась, когда малышка Аннита как ни в чем не бывало произносила при ней словечки, от которых ей становилось страшно и стыдно.

Хозяин дома почти не попадался на глаза, с дневной смены он возвращался поздно, а если смена была ночная, то днем он отсыпался. В один из кратких интервалов, когда он присутствовал дома и не спал, он обучил Узеппе песенке, что пели в его деревне; в ней говорилось следующее:

Наш пастух не крестит лба,вот какая стыдоба!В алтарь смотрит, как коза,не снимает картуза.

Как правило, в доме Маррокко, как и в Пьетралате в последнее время, Узеппе не уделяли большого внимания. Ребятишек в квартире не было, у малышки, полуоглушенной постоянным чувством голода, едва хватало дыхания, чтобы напевать угасающим голосом: «Радость и мука, боль и разлука, это все ты»; а остальные женщины, так же и посетительницы, были слишком заняты и озабочены своими делами, чтобы интересоваться мальчиком. Они смотрели на него, как смотрят на котенка, которого терпят, пока он играет сам с собой, но прогоняют, как только он начинает мешать. Эпоха «Гарибальдийской тысячи» уходила все дальше в прошлое, становясь чем-то вроде античной легенды.

В те долгие часы, когда Иды не было дома, и после таинственного исчезновения кролика, Узеппе, если только не предавался думанью, коротал время в обществе дедушки, который, впрочем, вряд ли замечал его присутствие. Хотя дед и проводил целые дни, сидя на стуле, он не знал ни минуты покоя; жизнь, которая все еще не покидала организма, донимала его, словно рой оводов, никак не желавших отставать. Глаза еще что-то видели, и уши что-то слышали, но все, что доводили до его сведения органы чувств, превращалось в мучение и докуку. Время от времени он начинал дремать, но тут же вскидывался. Порой с усилием человека, который пускается в многотрудное путешествие, он переносил свое тяжелое тело от стула к окну, от которого его тут же заставляли отпрянуть громады жилкорпусов и стен, наступавшие на него с улицы. «Нету здесь простору! Простору хочется!» — маялся он, устремив на улицу покрасневшие глаза. И если он видел, что кто-нибудь смотрит на него из противоположного окна, он ронял: «Он на меня поглядает, я на него поглядаю…» — словно формулировал закон, объяснивший его невыносимую тревогу.