La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

Поглядеть на нее — волосы у нее поседели, спина ссутулилась, как у горбуньи, она уменьшилась в росте и была ненамного выше некоторых своих учениц. Однако же именно теперь физической своей выносливостью она намного превосходила гиганта Голиафа, который был росту шести локтей с пядью и носил медные доспехи весом пять тысяч сиклей. Где ее тщедушное обескровленное тело черпало эти колоссальные резервы, оставалось загадкой. Вопреки недоеданию, которое, если судить но внешности, так ее подтачивало, Ида не ощущала ни слабости, ни голода. Подсознание помогало ей — у нее появилось чувство органической уверенности, она ощущала, что ей даровано временное бессмертие, которое, избавляя ее от телесных нужд и болезней, разрешало не тратить усилий для собственного выживания. Этой безымянной силе, хранившей и регулировавшей химические реакции ее тела, повиновался также и сон, который по всю эту пору служил ей, можно сказать, ночным питанием; сон был необычно нормальным, лишенным сновидений и непрерывным, несмотря на всякие шумы, сопряженные с войной. И только когда наступало время просыпаться, ее сотрясал некий внутренний гром, похожий на бой грандиозных часов. «Узеппе! Узеппе!» — она слышала это почти как крик. И тут же, еще не проснувшись, она трепещущими руками искала своего ребенка.

Иногда она находила его прильнувшим к ее груди, во сне он теребил ее соски движениями неосознанными и тревожными. С той самой поры, как она вскармливала его своим молоком, Ида давно уже отвыкла от ощущения его рук, касающихся ее груди; вот только ее молочные железы, и тогда небогатые, сейчас иссякли окончательно и уже навсегда. Со звериной и бесполезной нежностью Ида отрывала сына от своего тела. И с этого момента начиналась ее дневная битва, ее бег по римским улицам. Нервы гнали ее вперед не хуже строя солдат со шпицрутенами.

Она лишилась способности думать о будущем. Ум настраивал ее только на сегодняшний день, на промежуток между утренним пробуждением и началом комендантского часа. Несмотря на то, что в ней всегда жило столько врожденных страхов, она больше ничего не боялась. Расистские декреты, устрашающие приказы и всевозможные публичные новости производили на нее впечатление жужжащих вокруг паразитов — их приносил какой-то странный ветер, они вились вокруг, но не причиняли ей никакого вреда. Разговоры о том, что весь Рим заминирован и завтра может взлететь на воздух, оставляли ее равнодушной, словно это был полузабытый эпизод античной истории или надвигающееся затмение Луны. Единственная весомая угроза этому миру состояла для нее вот в чем: недавно, вставая утром, она взглянула на спящего сына и увидела, что он стал почти невесом, и покрывающая его простыня почти не оттопыривается. Если на улице ей случалось отразиться в каком-нибудь зеркале, она видела в стекле нечто странное, чужое, неопознаваемое… Она обменивалась с этим отражением удивленным взглядом, оно тут же исчезало… Подобными же взглядами обменивались между собой утренние прохожие, скользившие вдоль улицы — все они были неухоженными, с землистыми лицами, под глазами у них были круги, одежда висела мешком.

Но это были взрослые, ей их было не жаль. Сострадание она чувствовала к своим ученикам, они были ребятишками, похожими на Узеппе. Правда, даже самый тощенький, самый худосочный из них выглядел для нее куда упитаннее сына. И даже их младшенькие братишки, при всей своей мелкости, были в ее глазах более рослыми, чем Узеппе. Всевозможные рвущие душу фантазии приводили ей на память розовеньких и толстеньких карапузов с рекламных объявлений или благоденствующих сыночков благополучных семей, которые порой проплывали мимо нее в расписанных цветочками колясках или на руках у дебелых кормилиц. Случалось ей вспоминать и о той поре, когда старший сын, Ниннуццо лежал в колыбели; он, помнится, был таким толстым, что Альфио, его отец, вытаскивая его из пеленок, восклицал: «Оп-па! Поднимаем рекордный вес!»

И выжимал его на руках под самый потолок со счастливой и торжествующей ухмылкой. Увы, бедному Узеппе, с тех пор как он родился, несколько складочек жирка на запястьях и на бедрышках дались в свое время с невероятным трудом. Если же посмотреть на то, что делалось с ним сегодня, то об этих жалких складочках приходилось вспоминать, как о поре неслыханного благоденствия. И ей казалось невероятным, что во всем огромном Риме не находится еды, чтобы заполнить такой маленький животишко.

В этом месяце ей пришлось много раз пройти по дороге, ведущей в квартал Сан Лоренцо. Она неизменно пробиралась туда боком, отводя глаза от развалин своего дома. Идти же было необходимо, чтобы выпросить хоть что-нибудь у кабатчика Ремо. Кроме того, она хаживала, чтобы поклянчить каких-нибудь остатков или обрезков, к отцу одного из своих школьников, державшему колбасную лавку, и еще к одному человеку, работавшему на бойне. Запасшись котелком, взятым взаимообразно у семейства Маррокко, она выстаивала в очередях, чтобы получить порцию дешевого супа, раздачу которого организовал Ватикан. Но хоть и назывались эти супы дешевыми, и стоили они всего по двести лир за тарелку, для ее кошелька они были неслыханной роскошью, и позволить их себе часто она не могла.

Постепенно в ней отмерло всякое чувство достоинства и стыда, не говоря уже о страхе. Как-то раз, возвращаясь около полудня домой, она встретила толпу народа с пакетами в руках; эти люди шли со стороны площади Святой Марии Освободительницы, там немцы бесплатно раздавали продукты. Столь необычная щедрость, да еще в бедных кварталах, которая была подсказана в эти дни просто страхом, попахивала пропагандой, попахивала она и спектаклем. Действительно, сам главнокомандующий римским гарнизоном, пресловутый король Рима возглавлял раздачу, а на площади, вокруг грузовиков, суетились фотографы и кинооператоры. Это только увеличивало отвращение жителей района, и многие из них, подозревая какой-то подвох со стороны немцев, ушли с площади. Но Ида, увидев пакеты со съестным, ощутила только порыв алчности. В голове стало пусто, по телу побежала кровь, и даже кожа как бы покрылась горячими воспаленными пятнами. Она стала проталкиваться сквозь толчею народа, обтекавшего площадь, протянула руки к грузовику и получила, в конце концов, свой килограмм муки.

Еще несколько недель тому назад она надевала от случая к случаю и приличия ради, потертую фетровую шляпу колоколом, которую в свое время извлекла из пресловутого подношения дам-благотворительниц, заглянувших в Пьетралату. (Там, помнится, была еще пара шлепанцев, два стареньких бюстгальтера, непарные чулки и прочая ерунда.) Но сейчас она уже не носила ни чулок, ни шляпы; недавно, удобства ради, она даже обрезала себе волосы, и теперь копна подкороченных волос обрамляла ей голову на манер ветвистого куста. Дело в том, что уже довольно давно она стала замечать — стоило ей причесаться, как огромное количество волос оставалось в гребне; впрочем, запас еще был. Теперь ее голова, хотя и поседевшая, с этой миниатюрной короной, состоявшей из естественных кудряшек, упрямо принимала ту форму, что была ей свойственна давным-давно, когда Ида, еще девочкой, жила в Козенце. Лицо, восковой бледности, уменьшилось и поблекло, но странным образом устояло против морщин и сохранило округлые очертания. Ида постоянно выглядела рассерженной, как бы подавшейся вперед — следствие ее лихорадочных походов за продуктами; выражением лица она напоминала зверя, который костьми ляжет, но пройдет туда, куда ему нужно.

Уже зимой многие магазины закрылись. Там и сям виднелись опущенные жалюзи; на витрину больше ничего не выставлялось. Те немногие продукты, которые еще можно было раздобыть, реквизировались или просто отнимались оккупантами, а потом всплывали на черном рынке. Повсюду, где еще существовала законная и открытая выдача, виднелись длиннющие очереди на улице; но стоило этим очередям по-настоящему установиться, как продукты тут же заканчивались. Если Ида попадала в хвост очереди, где людям в конце концов не доставалось ничего, она удалялась, словно побитый пес, с видом человека глубоко провинившегося, который заслуживает сурового наказания.

При виде чего-нибудь съедобного, но недоступного кошельку, она замирала на месте как зачарованная, ее грызла зависть. Для себя ей уже ничего не хотелось, выделение слюны почти прекратилось. Все жизненные стимулы теперь существовали как бы от имени Узеппе. Поневоле вспомнишь рассказ о тигрице, которая, попав в снежный плен, выжила вместе со своими детенышами, потому что лизала снег; своих тигрят она подкармливала кусочками мяса, которые зубами отрывала от собственного тела.

В зоне Яникульского холма, недалеко от школы, существовала скромная маленькая вилла с несколькими огородными грядками, окруженная невысокой стеной, сверху которой, ради пущей безопасности, были вмазаны острые осколки стекла. Ворота изначально были скорее всего железными, но потом, когда стали собирать железо для отечества, их заменили на деревянные, укрепленные с внешней стороны несколькими обводами из колючей проволоки. На малом расстоянии от ворот все еще виднелась времяночка под крышей из волнистого железа, которая раньше использовалась как курятник; теперь же все уцелевшие куры из предосторожности содержались непосредственно в доме.