La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

Все эти причины, а также и много других, помогли ей покинуть опостылевшее помещение. Фортуна в эти дни явно ей сопутствовала. У окошка стипендиальной кассы, куда она отправилась, как обычно, за своей месячной получкой, она столкнулась с одной своей старой коллегой. Та, видя Иду совсем потерянной, тут же предложила ей переехать на новое место, вполне подходящее. По ее сведениям семья одного ее ученика, посещавшего когда-то вечернюю школу, намеревалась, нуждаясь в деньгах, сдать его небольшую комнатку, поскольку он отбыл на русский фронт. Плата предусматривалась минимальная, потому что мать не хотела убирать вещи своего мальчика. Комнату нельзя было трогать, все должно было оставаться на своих местах до самого возвращения фронтовика, так что сдавалась-то, по существу, одна лишь кровать. Но комнатка была солнечная, чистенькая, и разрешалось пользоваться кухней. Через какие-то три дня Ида вместе с Узеппе распрощалась с Пьетралатой. Переезд у них получился самый настоящий, даже с тележкой, потому что впридачу к свертку, в котором была бутылка с маслом, кулек с плоским горохом и свечи, они захватили и наследство, оставленное Эппе Вторым — матрац из настоящей шерсти и пустую клетку, где в свое время жили Пеппиньелло и Пеппиньелла.

У их нового жилища было и еще одно преимущество — оно находилось на виа Мастро Джорджо, в районе Тестаччо, в нескольких шагах от школы, где работала и Ида, и эта ее старинная коллега. Правда, сейчас здание школы было реквизировано военными, и уроки происходили в другом месте, в окрестностях Яникульского холма, но расстояние до этого самого холма от Тестаччо было вполне терпимым, не то что от Пьетралаты. И таким образом Ида смогла добиться, чтобы ей разрешили учительствовать и дальше. Это разрешение явилось для нее улыбкой судьбы, поскольку в постоянных своих страхах она связывала отлучение от школы со своей расовой неполноценностью.

И тем не менее ей казалось почти невозможным, чтобы этот изъян, эта смешанная кровь, ныне задокументированная в правительственных реестрах и поставленная на учет в полицейском управлении, не прочитывалась в чертах ее лица. Если кто-то из ее школяров тянул ручонку, желая что-то спросить, она вздрагивала и краснела, подозревая, что вопрос будет не иначе, как: «Синьора учительница, а правда, что ты наполовину еврейка?»

Если из коридора кто-нибудь стучал в дверь класса, она обмирала, ожидая, что это полиция или, уж как минимум, ее вызывают к директору, чтобы сообщить: с этого дня она от уроков отстраняется, и прочее, и прочее.

Район Тестаччо не был периферийным кварталом вроде квартала Сан Лоренцо. Хотя в нем по преимуществу жили рабочие и всякий простой люд, всего несколько улиц отделяли его от кварталов буржуазных. И немцы, которые лишь изредка показывались в Пьетралате и Тибуртино, здесь встречались довольно часто. Их присутствие превращало ежедневные маршруты Иды в демонстрационную дорожку, на которой она, становясь объектом внимания, постоянно помечалась фарами машин, окружалась железной поступью кованых сапог, обкладывалась флажками и знаменами со свастикой. Как уже было когда-то, немцы снова казались ей все на одно лицо. И она наконец-то избавилась от опасения в один прекрасный день узнать под одной из этих касок или фуражек отчаянные голубые глаза, что посетили ее в Сан Лоренцо в январе 1941 года. Теперь все эти солдаты казались ей множественными копиями некоего верховного механизма, призванного судить и преследовать. Вместо глаз у них были прожектора, а вместо ртов — мегафоны, предназначенные для того, чтобы оглушительно кричать на площадях и улицах: «Держи полукровку!»

На новом месте жительства всего несколько сотен метров отделяли ее от гетто. Но во время своих ежедневных неспешных возвращений она намеренно не хотела переходить через мост Гарибальди, за которым можно было уже рассмотреть силуэт синагоги — он заставлял ее отводить глаза, а в ногах тут же появлялась тяжесть. В сумочке у нее до сих пор лежала записка, подобранная возле поезда с арестованными евреями на грузовой станции Тибуртина, хотя адресата она давно перестала искать. Было известно, что выжившие обитатели гетто, волею случая избежавшие репрессий 16 октября, почти все вернулись в свои дома по эту сторону Тибра, поскольку больше им было некуда пойти. Один из выживших евреев, говоря о своих сотоварищах впоследствии, сравнивал их с мечеными домашними животными, которые покорно жмутся к изгороди бойни, дыханием согревая друг друга. И это их доверие заставляет нас объявить их несознательными; но мнение сторонних людей — рассуждал этот человек — всегда ли оно справедливо?

Ида побаивалась этого маленького квартала, находящегося на осадном положении. Она боялась его тем больше, что подозревала — а вдруг среди евреев, оставшихся в живых и вернувшихся обратно, окажется и синьора Челеста Ди Сеньи? Ида ведь так и не знала, впустили ее тогда, 18 октября, в отходящий поезд, или наоборот, выгнали с платформы и велели остаться в Риме? И вспоминая, что в то утро, на привокзальной улице, она, потеряв голову, прошептала ей на ухо: «Я тоже еврейка», она страшилась встречи с нею пуще любого пугала. Эта короткая фраза теперь возвращалась к ней, гулко и гневно, словно язвительное самообвинение.

На самом же деле свидетельница, которой она остерегалась, в тот роковой понедельник добилась своего и уехала с другими евреями. И только после окончания войны стало известно, что было после ее отъезда, и чем все закончилось.

Запломбированный поезд двигался необычайно медленно. Узники находились в вагонах уже пять дней, когда на заре субботнего дня их выгрузили в концлагере Аушвиц-Биркенау. Не все прибыли туда живыми — и в этом заключалась первая селекция. Среди самых слабых, не выдержавших испытания переездом, оказалась и беременная невестка четы Ди Синьи.

Из тех, что добрались живыми, только меньшинство — что-то около двухсот человек — было признано годными к выполнению вспомогательных работ в лагере. Все остальные, восемьсот пятьдесят человек, сразу же по прибытии были отправлены на смерть, в газовые камеры. Кроме больных, инвалидов и слабосильных в это число попали все старики, подростки, дети и грудные младенцы. Среди них оказались Септимо и Челеста Ди Сеньи вместе со своими внуками Мануэле, Эстериной и Анджелино. Там же была и хорошо нам знакомая (вместе с торговкой, синьорой Соннино, и автором послания, адресованного Эфрачи Пачифико) тезка Идуццы, Ида Ди Капуа, она же акушерка Иезекииль.

Для остальных двухсот, отобранных для лагерной жизни в эту субботу сразу по прибытии, путешествие, начавшееся 16 октября сорок третьего года, затянулось на самые различные сроки, в зависимости от их физической выносливости. В конце концов из тысячи пятидесяти шести человек, отбывших с навалочной станции Тибуртина, вернулись домой живыми пятнадцать.

Из всех этих покойников больше всего повезло, конечно же, первым восьмистам пятидесяти. Газовая камера в концентрационном лагере — это единственное место, имеющее что-то общее с милосердием.

Квартиросдатчики Иды, носившие фамилию Маррокко, были уроженцами Чочарии (они родились в маленьком селении возле СантʼАгаты). Всего несколько лет тому назад они оставили свою хижину в горах и свои льняные делянки, чтобы переселиться в Рим. Жена, Филомена, работала на дому портнихой, шила и штопала рубашки. Муж, которого звали Томмазо, трудился санитаром в окружной больнице. Их сын Джованнино, комнату которого Ида теперь занимала, был двадцать второго года рождения. Летом тысяча девятьсот сорок второго, находясь на севере Италии вместе со своим полком и ожидая отправки на русский фронт, этот парень, выдав приятелю доверенность, женился заочно на Анните, девушке из Чочарии, выросшей тоже в горах неподалеку от их деревеньки. Получить отпуск в подобных обстоятельствах оказалось невозможным, и молодожены таким образом в действительности остались лишь женихом и невестой. Жена — девушка, которой сейчас было двадцать, недавно переехала к свекру со свекровью; вместе с ними жил и старенький отец Филомены, недавно ставший вдовцом. Никто из них до этой поры нигде не был, кроме Чочарии.

Все эти славные люди теснились в квартире на улице Мастро Джорджо, а квартира эта состояла всего из двух комнат и довольно вместительной прихожей, которую Филомена приспособила под швейную мастерскую; супружеская спальня, в которой был зеркальный шкаф, служила ей и ее клиентам в качестве примерочной. Вечером Аннита укладывалась спать в мастерской на раскладушке, а старый дедушка — в кухне, на походной кровати.

Комнатка Иды и Узеппе одной дверью выходила в прихожую, а через другую дверь сообщалась прямо с кухней. Окошко выходило на юг, в хорошую погоду была залита солнцем. И несмотря на миниатюрные размеры она, но сравнению с жарким углом за занавеской, которым Ида располагала в Пьетралате, казалась жилищем поистине царским.