Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

дел «Nation» – ссоры с Дезмондом – и их позиции как рецензентов. Л. пытается убедить Берти [Рассела] и Клайва присоединиться и разобраться в ситуации. Несомненно, «Nation» плодит слишком много досаждающих нам комаров. На этой неделе Молли отказалась подписывать свою статью[1104]. И я немного обескуражена тем, как восприняли мою о Конраде – исключительно негативно. Никто ее даже не упомянул. Вряд ли Мортимер или Биррелл одобрили ее. Неважно; обескураженность всегда меня очень бодрит. Перед тем как начать писать новую книгу, полезно принимать холодный душ (обычно я так и делаю). Это придает сил и заставляет сказать: «Ну и ладно. Я пишу ради удовольствия». Потом берусь за дело. К тому же я становлюсь более уверенной и откровенной, а значит, все к лучшему. Как бы то ни было, я уже в пятый и, клянусь, в последний раз берусь за то, что теперь называется «Обыкновенный читатель»; сегодня утром я написала первую страницу, причем довольно хорошую. Удивительно, как после всех этих раздумий, стоило мне только начать, открылся очевидный аспект, который не приходил в голову целых два или три года, и придал всей композиции новую форму. Короче говоря, я и правда буду исследовать литературу с целью ответить на некоторые вопросы о нас самих. Ведь персонажи – это воплощения наших взглядов, а разговоров о личностях стоит избегать любой ценой. Полагаю, этому меня научило мое приключение с Конрадом. Стоит только указать прическу, возраст и т.д., как в книгу попадет что-то легкомысленное или не имеющее отношения к делу. Ужин!

11 сентября, вторник.

Вот мы и вернулись из Нолл-хауса в Стадленде[1105]. По нашим расчетам, доехать до Франции и то быстрее – мы считали в Чарльстоне на прошлой неделе (жарким сентябрьским днем, когда дети посадили котенка на сухое дерево, которое Дункан таскал повсюду, словно рождественскую елку, а позже я читала свою пьесу и разволновалась, а потом мы поехали домой на велосипедах – все это я бы хотела запомнить). Я планировала понаблюдать на Лидией для образа Реции[1106] и действительно отметила для себя пару моментов. В Лалворте [район побережья Дорсета] было очень жарко, и мы щурились от солнца на веранде, когда пили чай. Внезапно она перекрестилась, нахмурилась, пожаловалась на жару и, казалось, вот-вот заплачет, точь-в-точь как шестилетний ребенок. Она была обеспокоена тем, что же имел в виду Леонард, когда причислил ее и меня к «глупцам»[1107]. «Это значит, что вас обеих легко победить», – сказал Мейнард. Мейнард стал очень грубым и кажется толстым, особенно когда он туго затягивает на себе халат с леопардовыми пятнами и стоит перед камином. Я смотрела на него осуждающе, глазами самого Миддлтона Марри (4-й номер «Adelphi» посвящен оскорблениям в адрес Мортимера и Банни)[1108]. У Мейнарда странный и неприятный вид распухшего угря, но глаза замечательные, и, как я искренне заявила, прочтя несколько страниц его новой книги[1109], которую он мне одолжил, процесс мышления схвачен в тексте настолько хорошо, что мне до него как до Шекспира. Правда, я не очень это уважаю. Но продолжим. Там был поэт Райландс и Мортимер. Волосы Дэди (он стал для нас Дэди в десять утра в понедельник на станции Пул [в Дорсете]) точно такого же цвета и консистенции, как соломенная шелуха – тонкая блестящая субстанция, которую отделяют от соломенного стебля. Добавьте к этому твидовый костюм василькового цвета, яблочно-красное лицо и голубые глаза, и вы получите, как по мне, обычный стебель пшеницы, а по Рэймонду – самого сногсшибательного молодого человека, которого только можно представить. К сожалению (для Р.), Дэди не разделяет этих взглядов. Он, будучи истинным кембриджцем, причисляет Рэймонда к «очень умным оксфордцам». Л. склонен согласиться; более того, он называет Р. «слизняком». Он похлопывал Дэди по плечу, заключил его, когда тот сидел на полу, в объятия, лично восхищался его красотой, и, думаю, нельзя не согласиться, что в любых выставленных напоказ чувствах есть что-то глупое, слащавое, но я не знаю почему. Так или иначе, у Р. был насморк, а нос у него – худшая особенность – квадратный на кончике, как у чего-то, что должно стоять на столе. Черты лица у Р. некрасивые, волосы темные, а манеры либо слишком умные, либо слишком льстивые. Тем не менее в эти выходные он понравился мне больше, чем в прошлые. Таковы детали нашей встречи. Мне было интересно наблюдать и не очень хотелось, как это часто теперь бывает, находиться в центре внимания самой. Во-первых, мы уже старые, а во-вторых, молодежь слишком буквальна в своем уважении к нам. В воскресенье мы поехали на машине в Лалворт, вернее, к Уорбарроу[1110], где поднялись на хребет и прошли пешком 5 миль по склону. Мои туфли скорее мешали удовольствию. Но я думала о 1830 годе и о том, что большая часть Англии в то время выглядела точно так же, как это побережье: безлюдные протяженные бухты; редкая береговая охрана и серые коттеджи; весельные лодки, плывущие к маленьким кораблям. А потом я приметила пару деталей, которые, без сомнения, удержатся в памяти на несколько лет и непременно будут использованы: красный вереск и вода – средиземноморский вид, но, к слову, надо запомнить и мое странное ощущение мимолетности выходных, как будто я видела все фрагментами, словно из окна поезда. Прозрачная вода вызвала у меня много чувств, а бледные камни, видневшиеся в ней, казались медузами. В Лалворте, разумеется, повсюду кегли и мужчины, играющие во дворах, и люди, расхаживающие перед стеной, которая, подобно итальянским руинам, окружает мыс. Опустилась странная дымка, так что мы ничего толком не видели – только очертания. Потом мы остановились; Мейнарду, как мне кажется, очень хотелось быть гидом по аббатству Биндон, особенно после того, как мы посмотрели старое поместье, где жила и спала Тэсс[1111]. В Биндоне Лидия в своей розовой куртке с белым мехом полежала в епископской гробнице – своего рода резервуаре, утопленном в земле по пути к кальварии[1112], – и встала с прилипшими к спине листьями. Она лежала совершенно неподвижно, изображая смерть; ее мускулистые ноги танцовщицы в белых шелковых чулках соприкасались подошвами ступней, а мы с Мейнардом стояли рядом. О чем она думала? О Мейнарде, о своей смерти, о том, что будет дальше? Бог его знает. Биндон – это сплошь трава, деревья и длинные участки воды, как в Хэмптон-корте[1113]. Мы сидели на холме кальварии, где креста уже нет, и Мейнард рассказывал о палеолите и интересной теории о возрасте человека: о том, что начало истории, датируемое около 5000 г. до н.э. – это всего лишь начало очередного