Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

очень интересно; пока не помогу перестать сочинять – пока. В чем дело? Я хочу освежиться себя, а не умертвить, поэтому больше ничего не скажу. Отмечу только один странный симптом: убежденность, что я продолжу и доведу дело до конца, ведь мне интересно писать.

Приезжали Клайв с Мэри. А еще Ник [Багеналь] и миссис Джонс[1093]; мы ездили в Сифорд[1094]. Я почему-то нутром учуяла, что мистера Джонса не существует. Чей же тогда Хью[1095]? Это ребенок Филиппа Моррелла! Причудливым образом головоломка сложилась сама собой. Миссис Джонс слишком застенчива, чтобы быть вдовой. У нее нет прошлого, о котором можно сожалеть, – только тревожное будущее, на мой взгляд. У маленького мальчика необычные голубые глаза, но нет взгляда старого барана. Привязанность Ника к Барбаре очень заметна. Ее умопомрачительными усилиями Ник причислен к великим, в которых он до сих пор верит. Он принес несколько груш и дыню. Ее съела Молли Гамильтон. Она раздулась и запыхалась. Она резкая, но не озлобленная. Она храбрая и сдержанная. Каждый вечер Молли имеет дело с большим количеством фактов, чем я за год. Конечно, Молли не очень чуткий человек, а скорее энергичный и, по моему выражению, слизывающий глазурь со всех пряников. Я замечаю это в ее описаниях. Кажется, она никогда не бывает полностью довольна людьми. Но она восхищается мной. Я действительно была с ней милой, довольно прямолинейной, совершенно естественной и не пыталась навязываться. А потом подумала, что, возможно, блистать гораздо приятней. Нельзя это всецело осуждать. Это ведет тебя вперед.

Вместо головы у Клайва теперь яйцо – индюшачье яйцо, совершенно лысое, бессовестно лысое; ни один волос больше не вырастет. Мэри была зажатая, вела себя как ребенок, не блистала, не присутствовала при чтении моей пьесы, но старалась говорить правильные вещи. Она боготворит своего попугая [Клайва]. Настаивала, чтобы я написала о нем. Как мне отреагировать на это предложение? В духе байронического героя[1096]? Она принесла шоколад; была одета в облегающее серое платье из шерсти альпаки с большими пуговицами; снова и снова пудрилась в гостиной. Я не помню ни одного разговора дословно, но попробую записать. Обсуждалось разорение:

30 августа, четверг.

Кажется, меня позвали колоть дрова; нам приходится топить камин, ведь мы каждый вечер сидим дома и – боже мой! – за окном сильнейший ветер. Вчера вечером мы смотрели на раскачивавшиеся на лугу деревья, с которых летело так много листьев, что казалось, будто еще один взмах – и все, конец. А сегодня утром листья, однако, сыпались только с липы. В полуночный ураган я читала белую, словно ткань, рисово-пудинговую главу из «Жен и дочерей» миссис Гаскелл[1097] – думаю, это все равно лучше, чем «Повесть о старых женщинах[1098]». Видите ли, я неистово размышляю о «Чтении» и Романе. Нет времени делиться планами. Я много чего должна рассказать о «Часах» и моем открытии; о том, как я выкапываю прекрасные пещеры за своими персонажами; думаю, это дает именно то, что мне надо: человечность, юмор, глубину. Идея заключается в соединении всех пещер, и каждая из них выведет героя наружу в подходящий момент. Ужин!

5 сентября, среда.

У меня, как обычно, есть полчаса до ужина, но столько нужно записать событий, что и целого дня мало. КМ якобы писала сутками напролет; бедная Кэтрин, я почему-то всегда говорю о ней неприятные вещи – из-за «Adelphi», наверное. На выходных у нас были Фрэнсис Биррелл и Рэймонд Мортимер. Леонард говорит, что Фрэнсис уже на три четверти взрослый, а Тони – наполовину. Фрэнсис выплескивает все свои мысли, как славный маленький мальчик, и не перестает болтать. Но о чем именно?

О Теннисонах и своей матери; о моей матери (Бирреллам она не нравилась – у них был культ Минни[1099]); о своем отце; о тетях и так далее.

«Хотел бы я иметь выдающихся тетушек», – сказал Мортимер.

Совершенно очевидно, что у него их нет. Он – чудная полукровка; оксфордский молодой человек, склонный к щегольству, нарядам и культуре. Его душа неспокойна в кембриджской компании. Видно, что ему не по себе. Невозможно толком понять, насколько он тебе нравится. Он льстив. Он непрост; откровенен или просто болтлив, как Ф., который ясен как день?!

«Мой отец – солиситор, живущий в Эксмуте[1100], и после смерти матери он холостяк. Она умерла, когда я был совсем маленьким. Нет, я совсем не против быть единственным ребенком. Я вполне счастлив. Я никогда не планирую наперед. Будь у меня £2000 в год, я бы никогда не писал. Скупал бы картины и путешествовал».

Мы обсуждали написание романов на вершине Эшемского холма. Он читал «По морю прочь», когда книга только вышла, и счел ее пугающе хорошей. «День и ночь» он не смог осилить с первого раза, но теперь дочитал. «Комната Джейкоба» – современный роман, который понравился ему больше всего. Но сам он не может писать романы. Не понимает, зачем это нужно; в нем нет оригинальности. Пожалуй, сильнее всего он любит картины, ведь в живописи есть Пикассо[1101], а в мире литературы ему нет ровни.

«Должно быть, здесь жили люди палеолита[1102]. Они вели необыкновенную жизнь, – согласились мы, спустившись в лощину. – Время от времени самые умные из них понимали, что они люди». В то же время мы обсуждали Клайва Белла, который приезжал на обед и много болтал. «У меня есть преклонение перед Блумсбери, – сказал Рэймонд (мы отбросили условности и перешли на «ты»). – Он кажется мне абсолютно счастливым и состоявшимся человеком. Он умен и к тому же наслаждается жизнью». Я ответила: «Он от многого отказался – от своей великой книги, например. А его счастье – отчасти позерство». Тем не менее я признала, что он хороший товарищ и добился неплохих результатов. Потом о Ванессе. «У нее такой прекрасный голос, да и смотреть на нее очень приятно. И личность тоже впечатляющая», – сказал он. Короче говоря, «вы и представить себе не можете, что для меня значит знакомство с Блумсбери. Я представлял этих людей совсем иначе». Сегодня я получила от него милое, как мне кажется, письмо. «Я, наверное, покажусь сентиментальным, если скажу, какое удовольствие я получил от визита к вам… Я ужасно польщен, если не сказать больше, вашей дружбой, и только надеюсь, что, когда вы полностью оцените мой ум и он вам порядком наскучит, я сам вам не надоем… Как бы то ни было, Floreat Bloomsburga[1103]!»

Это очень хорошее сочетание: мои сомнения и сдержанность, его застенчивость и лесть, – не так ли? Назовем это «восторгом».

Много времени ушло на обсуждение