Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

class="a">[1066]» Босуэлла и подписал ее «Виктории Вулф…», а затем дописал извинения. Интересный вечер, очень викторианский, хорошо обставленный напитками и сигарами, коврами и кожаными креслами. Старик Биррелл – прирожденный рассказчик, и он был в ударе, в центре внимания, но оставался нонконформистом; не очень серьезный писатель, но типично викторианский разносторонний литератор-гуманист, сверкавший в разных профессиях, не то что мы сейчас, – барристер, политик, эссеист. Он очень хочет писать для Л.

Действующие лица: Вивьен Элиот; Том, Л. и В. Воскресный чай.

Том: Вивьен, добавь бренди в свой чай.

Вивьен: Нет-нет, Том.

Том: Да. Ты должна добавить чайную ложку бренди.

Вивьен: Ох, ну ладно… Я не хочу.

В.: Никому не нравится принимать лекарства на глазах у друзей.

Л.: А что насчет большой проблемы – «Adelphi»? Что скажете?

Вивьен: О чем именно? (Она очень нервная, слишком пестрая, сильно напудренная; ее первая поездка; возможно, чересчур разодетая.)

Том: Я дал заметку в «Criterion». Не понимаю всей этой истории с Уэллсом и жизнью – этой путаницы, что литература якобы не жизнь[1067].

В.: Будете писать?

Том: О боже, нет. Марри впервые чувствует себя комфортно. Он ровно в том обществе, которое ему нравится.

Вивьен: Я живу между ним и мистером Джойсом. Мистер Джойс очень мил.

Том: Его жена тоже очень мила – и дети[1068]. Джорджио[1069] работает в la Banque Generale (он всегда произносит французские слова с особой четкостью и гордостью).

В.: Я готовлю вашу поэму [«Бесплодная земля»]. Она очень хороша.

Вивьен: Чертовски хороша, вы хотите сказать?

В.: Что ж, вы улучшили мои слова. Но да, это чертовски хорошая поэма.

Cetera disunt[1070].

У меня сложилось впечатление, что они нервничали, сравнивали нас с собой, наслаждались нами и нашим обществом. А по пути домой, рискну предположить, Вивьен сказала: «Почему мы не можем жить как Вулфы?». Думаю, они хотели, чтобы мы почувствовали их симпатию друг к другу. Конечно, они более свободные и ласковые.

22 июля, воскресенье.

Так много разговоров нужно записать: вчера мы ужинали с Мортимером и Скофилдом Тайером[1071], а потом поехали с ними к Мэри.

Мортимер – типичный выпускник Оксфорда, и поэтому с ним отнюдь не так легко договориться, как, например, с Себастьяном [Спроттом]. Он весь такой угловатый и лощеный. Носит белый жилет с «ласточкиным хвостом»; хочет блеска, а не близких отношений; наполовину денди.

М.: Уж лучше писать рецензии, чем второсортные романы.

Л.: Я не согласен.

В.: Мне нравится хорошая критика.

С.Т.: Конечно, было бы намного лучше, если бы Ребекка Уэст[1072] писала критику.

Он осмотрительный расчетливый американец, редактор «Dial». Как и Мортимер, он покупает современные картины; он встретил Роджера у Национальной галереи и сказал: «Вы ведь мистер Фрай? У меня есть преимущество перед вами, мистер Фрай: я знаю вас по карикатурам», – и так далее.

Однако разговор был слишком формальным и типичным, чтобы его изложить; или просто я не могу этого сделать; дайте подумать, что дальше.

Осуждение «Adelphi».

Осуждение текстов Марри. Мы пытались объяснить нашу неприязнь к рассказам КМ.

М.: Раньше мне прислуживал мальчишка, а теперь только старая женщина.

В.: Но это вкусно (курица в соусе), а китайские фрукты из Венеции изысканны.

Интересный рассказ Тайера о полете.

С.Т.: Пилот не хотел лететь. Компания продала три места вместо двух. Но я купил билет за 10 дней. И не думал уступать. Часть багажа осталась. Один мужчина вез с собой таксу. Но мы чувствовали перегрузку. Потом мы летели над грозой. Кто-то посмотрел вниз и увидел вспышку молнии. Это было ужасно. Я посмотрел под ноги. Одного укачало и стошнило. Другой причитал: «Все плохо, все плохо». И мы знали о перегрузке. Внезапно двигатели заглохли. Нас бросало вверх-вниз. Мы думали, что рухнем на землю. Собака сидела совершенно спокойно. Затем, через 10 минут, двигатели завелись. Города внизу выглядели как крышка с дырками вон той солонки. Ну уж нет, больше никогда. Пилот сказал, что одной рукой он рулил, а второй пытался что-то починить, когда вдруг случайно нажал на нужную пружину и двигатель заработал. Иначе мы бы точно рухнули.

28 июля, суббота.

Перед отъездом, который у нас обычно в среду, я слишком рассеяна, чтобы читать серьезные книги, писать письма, жить или размышлять. Непостоянные, словно барометр, отображающий физические изменения, мои чувства скачут и извиваются, и я не могу заставить их работать правильно из-за того, что они каким-то образом уловили слух о переезде в Сассекс. Действительно, я шаталась (пародирую «Я бродила» из «Танкреда» – невыносимо скучной пьесы миссис Литтелтон[1073], на которую мы ходили вчера вечером), слишком много шаталась по разным местам, а это плохо сказывается на моих пяти чувствах. Они все сбиваются. И очень скоро я обнаруживаю себя молчаливым разочарованным наблюдателем, например, за Клайвом, Мэри и Мортимером; за большой вечеринкой Мэри; за старым Роджером и Марджери [Фрай]; за Тидмаршем и их новым котенком Райландсом[1074], очень похожим на альбиноса. Тем не менее я получила удовольствие, волнуясь как обычно; последние полгода держали меня в тонусе. Мне это нравится, хотя и не без тревоги. Я, повторюсь, преодолела преграды и наспех разделалась с выпавшими на мою долю проблемами. Но хочу напомнить себе, что взлеты чреваты падениями. Есть вещи, которые меня беспокоят. Я бываю раздражительной, требовательной, возбужденной и угрюмой. Этими обобщениями я намекаю на определенную степень включенности в общество: что-то побуждает нас вести более бурную жизнь, чем в прошлом году, я думаю. Никогда не засиживаться – вот мой жизненный принцип, который я стараюсь применять на практике, но, осмелюсь заметить, больше на словах, чем на деле. Моя теория гласит, что в 40 лет человек либо наращивает темп, либо замедляется. Нет нужно уточнять, чего хочу я. Но, справедливости ради, отмечу, что моя деятельность больше умственная. Моя активность разнообразна и целенаправленна. Я преодолела свою главу о Чосере и опережаю план в «Часах», заполняю свободное время «серьезным» чтением для своей книги, читаю с ручкой и блокнотом. Меня ободряет ощущение, что у всего этого есть цель. Надеюсь, лет через пять получится хорошая книга – грубая, но крепкая статуя, которая напомнит мне перед смертью о том, какое удовольствие и наслаждение я получала от своей привычки читать. И я собираюсь во всех смыслах усердно-усердно-усердно работать в Родмелле. Хочу перебрать старые эссе и понять, можно ли с помощью радикальных и смелых правок сделать их достойными переиздания. Смелость и решительность – вот что мне нужно, я думаю, а еще – говорить прямо и без жеманства. В данный момент я чувствую себя