Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

посоветовала рискнуть, как, впрочем, и всегда. Потом там был Анреп и его выкрашенный пол, весь в зеленых и коричневых тонах, словно морские волны; не самая удачная метафора, если учесть, что помещение маленькое, тесное и замкнутое. Толпы школьников носились взад-вперед. Он объяснял мне задумку, но от него сильно пахло виски. Потом он отвез меня в Ватерлоо. Сейчас я уже теряю интерес к этим фактам, как при написании романов, и поэтому ищу способ не говорить о них. Полагаю, Хью Уолполу скучно не было – вот почему он так убедителен. Сейчас я пишу свою греческую главу то с пылом, то с холодностью. Она кажется ужасно поверхностной и не стоящей того, чтобы делиться ею с миром, у которого и так есть что почитать. И все же мне надо хоть раз написать книгу о фактах. А еще я пока не могу продолжить работу над романом, который, кстати, в последнее время писался легче, чем раньше. Вот так вот неуклюже, мягко и комфортно для себя я подхожу к концу сегодняшней записи. Хочу только добавить, что «я [Марджори] порвала с Ральфом. Нам негде было встречаться. И это правд: ему по душе парки, а не рестораны. И у меня было два ужасных скандала с Сирилом [Джудом]. Он не позволит ему войти в дом и сделает все, чтобы держать меня подальше. Я не хочу лгать об этом. Так что мы расстались». К ее чести, я полагаю и, разумеется, к нашему облегчению.

3 декабря, понедельник.

Вернулась из Родмелла; не могу настроиться, поэтому пишу дневник. Сколько раз я это говорила! Странная психологическая особенность: я берусь за перо, когда слишком взвинчена, чтобы читать. Более того, я хочу оставить как можно меньше пустых страниц, а до конца года всего три недели.

Я хотела написать о переходе, который заметила в мае прошлого года (примерно), от уединения и безвестности к определенному процветанию и общительности. Я предсказывала тогда, что мы на пороге чего-то подобного, а теперь вижу, что будет у меня и Саксон, и свой дом. А вот катастрофе Адриана уже две недели. Несса позвонила сообщить нам в середине ужина, когда здесь был Том, что «Адриан и Карин собираются расстаться». Как гром среди ясного неба для меня и для Клайва, по его словам, тоже. Преданная, неразлучная пара! Это показалось мне (тогда – сейчас уже нет) трагедией; я была потрясена, услышав, что они несчастны в течение многих лет, потом пошла и рассказала Тому с Леонардом, а через два дня встретила Адриана в ванной на Гордон-сквер 46, поцеловала ему руку, и он разрыдался. «Это агония!» – всхлипывал он. Мы поднялись наверх, держась за руки, (я готовилась к выступлению в школе экономики[1141]), а потом он собирался на автобус и рассказывал мне, что они почти никогда не были счастливы – почти, но не полностью. Они не ссорились. Меня слишком трясет, чтобы писать. А потом он приехал сюда, и я почувствовала, как на меня наваливается былое отчаяние; низменное рабское чувство, самое мерзкое и ужасное; жажда похвалы, которую он никогда не получает, и старые бесполезные сравнения его уважения к Нессе и неуважения ко мне, делавшие меня такой несчастной, когда мы жили на Фицрой-сквер. Я с изумлением обнаружила, что Несса, которая с теплом и оптимизмом относилась к Адриану, изменила свое мнение после его визита и теперь с отчаянием предрекает несколько долгих молчаливых посиделок. Несса говорит, и Клайв согласен, что все дело в Карин; якобы это больше ее чувства, чем его. Она чувствовала все то же, что и я когда-то: презрение, контроль, упреки, привередливость, вялость. Бедный старина Адриан! Теперь он спрятался в квартире на Макленбург-сквер и будет вечно слоняться как призрак. Несомненно, Хейнс[1142] был прав: НБС [Национальный биографический словарь] разрушил его жизнь еще до рождения. Меня это тоже заставило задуматься. Я должна была быть не такой умной, а более стабильной, и без всякого вклада в историю Англии. А теперь горячая ванна.

19 декабря, среда.

Не знаю, последний ли это шанс сделать запись, или же я возьму черную тетрадь с собой в Родмелл и там заполню последние страницы. Я так задушена всевозможной работой, общением и планами, что не могу просто сесть и спокойно все записать. Через час приедут Спротт и Мэри. Даже просто перечислить своих гостей с тех пор, как я писала в последний раз, значит потратить кучу времени впустую. Каким же разрозненным стал этот дневник! Меня больше не интересуют события, но я все равно хочу рассказать о том, как напился бедняга Том. Мы зашли в изысканную квартиру и попросили позвать капитана Элиота[1143]. Я заметила его затуманенный взгляд. Он скрупулезно резал торт. Угостил нас кофе. Или был чай? Потом ликерами. Л. заметил, что во время его рассказа Элиот несколько раз повторил «миссис Рикардо» и не совсем правильно все понимал. На полу лежал длинный бледный косоглазый юноша из Оксфорда. Мы обсудили личностный факт в литературе. Том тихонько вышел из комнаты. Л. услышал звуки тошноты. Он долго не возвращался, а потом пришел и сполз в угол, и я увидела его, ужасного бледного, с закрытыми глазами и, очевидно, уснувшего. Когда мы уходили, Том едва стоял на ногах. Выйдя за дверь, мы услышали шум, и Клайву пришлось вернуться. На следующий день я 10 минут выслушивала по телефону его извинения и причитания о том, как неудобно получилось; что мы теперь о нем думаем; сможем ли простить его в первый и последний раз; приедем ли еще когда-нибудь. Он не обедал и не ужинал, а потом случился внезапный коллапс; какой ужас; какое жалкое завершение вечера; «извинитесь, пожалуйста, перед Леонардом, перед сестрой» и т.д. Один из тех фарсов, которые жизнь доводит до совершенства.

Я должна упомянуть Дэди; проблема с домом не решена; Мейнард угрожает сократить количество рецензий, а Леонард – подать в отставку; Мэри и Спротт; Клайв и Брейтуэйт[1144]; публикации и письма; я занимаюсь Харди, Монтенем, греческой главой, елизаветинцами, «Часами»; меня приняли в Америке и отвергли все дарители премий; я счастлива и очень активна – таково мое состояние на момент написания этой заметки в 18:14 в вышеуказанную среду.

Вулфы отправились в Монкс-хаус на Рождество в пятницу 21 декабря; 28-го они поужинали и переночевали в Чарльстоне с Клайвом и Ванессой Белл и ее тремя детьми. Вирджиния надиктовала Квентину текст заметки под названием “Сцены из жизни миссис Белл” для рождественского номера “Чарльстонского вестника” – семейной газеты.

1924

В первый