Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

речей в разговоре у нашего камина с бедной милой Мэри, которая мне все же нравится. Но ничего не поделаешь. Ведь в Лондоне мы будем видеться даже слишком часто, и я не смогу противостоять тому, как старые интриги продолжат действовать мне на нервы.

Сейчас отправлю Монтеня, а завтра снова вернусь к «Часам», на которые я уныло поглядывала – о, эти шероховатые края холодных брошенных черновиков! – когда сегодня утром мне пришлось решать вопросы с домом. Но теперь я собираюсь писать вплоть до переезда – 6 недель подряд. Думаю, на этот раз задумка хороша, хотя кто его знает?!

Сегодня пришло письмо от Моргана: «Кому бы первому, после вас с Вирджинией, сообщить о том, что я написал последние слова в своем романе?»[1172]. Л. тронут, как и я всегда в подобных случаях.

3 февраля, воскресенье.

Однако я не писала, потому что на следующий день Л. заболел гриппом, и это доставило много хлопот, но есть какое-то странное удовольствие, чисто женское, я полагаю, в том, чтобы ухаживать за нуждающимся, отбросить ручку и сидеть с больным. Однако он встал на ноги через четыре дня или даже меньше, и вот мы снова в строю в этот прекрасный весенний день, который, хвала небесам, мы провели одни. Ни слуг сейчас, ни гостей. Солнце сегодня покрыло деревья и дымоходы золотом. Ивы на берегу были – как бы это сказать? – кремово-желтыми и перистыми, словно облака; словно бесконечно мелкие брызги; было в них что-то осыпающееся; а еще золотистые почки. Не могу подобрать нужных слов, но думаю, что вряд ли я снова буду гулять здесь следующей весной. Хотя я не сентиментальничаю по этому поводу; Тависток-сквер с бледной башней[1173], по-моему, красивее, не говоря уже об очаровательных омнибусах.

Из-за гриппа я мало с кем виделась; ходила к Этель [Сэндс]; Логан похвалил моего Монтеня, а вот Роджер не смог дочитать до конца; говорила с Арнольдом Беннеттом, милым морским львом с шоколадными глазами, нависшими веками и выступающими клыками, словно бивнями. У него странный акцент, причудливые манеры; он провинциален; очень даже с характером; «я не понимаю женщин…» – его фраза, будто сказанная школьником. Все смеялись. А потом: «Ни одна женщина так не чувствительна, как я; таких просто не бывает». Я подозреваю, что его задевает все, даже мое подшучивание. Он медлительный, добрый, ласковый, растягивающийся на диване. А еще там был Логан, засыпавший меня вопросами, от которых пришлось отбиваться. Вошел Роджер с довольно дикими и вытаращенными глазами. Принц[1174] и принцесса Бибеско[1175], по словам Роджера, заставили всех нас почувствовать себя деревенщинами. Какой он космополит; как он боится британского народа; как обожает Париж. «Она жила в Париже, – сказал он о принцессе, – поэтому у нее, конечно, много интересных историй». Но слушать их я не осталась.

Вчера сюда приходили Тернеры, чтобы измерить ниши, и спросили, влезет ли комод отца миссис Тернер в кабинет. «Вы ведь помните наше пианино и футляр для пианолы?» – спросила Эдит[1176], одна из тех тревожных невнятных дамочек, которые составляют средний класс; утомительные женщины, будто отштампованные на станке, но все кичащиеся своими взглядами. Они бывают страстными и холодными, взбалмошными и трепещущими, как и другие люди или даже хуже, хотя я не понимаю, зачем природа их клепает, если только ради того, чтобы снабдить Дартмут[1177] кадетами, а полковников – женами. Нелли ездила со мной в квартиру и на следующий день составила расписание, доказывая, что не успеет к трем часам дня помыть обеденную посуду и почистить ботинки Леонарда. «Ну что ж, – сказала я, – ищите себе с Лотти место». Однако после недели раздумий Лотти ушла к Тернерам, а Нелли осталась с нами. Деньги выплачены, и уже завтра, предположительно, дом будет наш. Итак, спустя почти 10 лет у меня снова появится своя комната в Лондоне. Теперь я должна написать Логану, попросить книгу для печати[1178], а затем почитать елизаветинцев для следующей главы [«Обыкновенного читателя»]. Во всяком случае, чтение ради этой благословенной книги доставляет мне огромное удовольствие.

9 февраля, суббота.

Мы делали замеры в квартире. Теперь возникает вопрос: шумно ли в ней? Нет нужды вдаваться в мои размышления по этому поводу. Жизнь на Фитцрой-сквер изрядна потрепала мне нервы, и я больше никогда не засну, если поблизости ходит омнибус. Я считаю, что мы, решившись на переезд, поступили мужественно и смотрим фактам в лицо, а это полезно делать хотя бы раз в десять лет. Да, достижение маленькое, но важное.

Морган был здесь вчера вечером; «Поездка в Индию» дописана, и он сильно взволнован, кипит от этого, советуется с Л. по поводу условий; ему предложили £750. Так что у него все в порядке. А сегодня утром Хайнеманн хотел опубликовать мои эссе. На ужин придут Хендерсоны и Джанет [Воган]; я хвасталась Леонардом (его слова). Нельзя шутить с незнакомыми людьми. И в подвалах они, конечно, не ужинают. Два дня назад Дезмонд свалился с лестницы у Мэри и сломал коленную чашечку. Клайв не смог остаться с ним. Боль была очень сильная, но Этель Сэндс сказала, что он храбрится. А теперь еще и стал раздражительным. Так меняются наши чувства к друзьям. Куда ни ткни меня, польются чувства. Жизнь сформировала их во мне даже слишком много. А еще (я так устала паковать вещи, что не могу сосредоточиться) Марджори проколола уши и ушла от Джуда. Бедняжка! В 24 года. Я в этом возрасте жила на Фицрой-сквер и тоже была дьявольски несчастна. Она нашла письмо, ушла из дома и живет в подвале. Эта мелодраму, как мне кажется, заварил Сирил. Я работаю над «Часами» и считаю роман весьма любопытной попыткой; похоже, на сей раз я и правда наткнулась на залежи самородков. И смогу добыть настоящее золото. Самое главное – никогда не скучать от собственного сочинительства. Это сигнал к переменам – неважно к каким, лишь бы было интересно. А моя золотая жила залегает очень глубоко, в этаких извилистых каналах. Чтобы добраться до нее, я должна копать и продвигаться на ощупь. Но это золото, похоже, совершенно особенное. Морган сказал, что в «Комнате Джейкоба» я проникла в душу глубже, чем любой другой романист. Он брал уроки игры на фортепиано у Хильды Сакс [неизвестная] и очень ловко водил пальцами по партитуре. (И здесь, кстати, если прислушаться, так же шумно, как на Тависток-сквер. Со временем привыкаешь не обращать внимания. Запомните эту мудрость.) Том, невероятный Том, пишет: «Я не предвижу никакого антагонизма», – приветствуя какую-то новую рецензию[1179]. Мередит во всем белом и