Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

4 марта, вторник.

Я и правда пишу здесь слишком много. Двенадцать месяцев в таком темпе – никакой бумаги не хватит. Это еще одно предварительное прощание, ибо у меня может не быть времени. (Слава богу, пришел Л. Гризель знает, как он хлопает дверью, и бежит вниз встречать).

12 марта, среда.

А сейчас я собираюсь написать свои самые последние страницы в Хогарт-хаусе. Начнем с погоды. За окном как будто опустилась тонкая прозрачная вуаль и легла на дымовые трубы бледно-желтого и кирпичного-красного цвета. Завеса распростерлась до горизонта, и я не вижу ни пагоды, ни деревьев Кью. В голове скука и тяжесть. Вчера мы ужинали на прощальной вечеринке Бландена[1197]: накрыли на 35 персон; 6 или 7 произнесенных речей; я сидела между елейным пунцовым Райтом[1198] и милым, но мелодраматичным Линдом. Однако мою маленькую драму разыграл сидевший возле Линда Марри, который тепло пожал мне руку над рыбным блюдом. Затем, когда люди разошлись, он подошел и сел рядом. Он сделал это добровольно; я попросила его приехать на Тависток-сквер и изложить свою позицию.

– Мы враги?

– Нет, мы просто в разных лагерях. Но я ни разу и слова против тебя не сказал, Вирджиния.

– И я тоже. Но что между нами не так?

– Вы тогда начали… – развел он руками.

– Мы создаем узоры из красивых слов?

– Нет, но вы не начинаете с инстинктов. Вы ими не овладели. Со всей вашей утонченной чувствительностью вы довольствуетесь тем, что есть.

Тут мы вступили в ожесточенную перепалку по поводу того, что значит «хорошо писать». Я сказала, что нужно вложить всю себя без остатка в самовыражение и что инстинктивные писатели халтурят.

– Я не халтурю в своей работе, – сказал Марри. – Вы же утверждаете, будто только хорошие писатели могут выразить то, что имеют в виду. Боже мой, Вирджиния… – но тут подошел Л., и Марри, начавший говорить о «Комнате Джейкоба», переключился на статью Л. о Муре[1199]. – Это типично: вы не вникаете в суть вещей. Мура следовало бы отшлепать по попе за его слова о Харди. За то позорное заявление, что Харди хочет стать новым Эсхилом, тогда как светит ему лишь участь Роды Броутон[1200].

Л. защищался, а потом сказал, что нам пора. Но, поскольку я не увижусь с Марри еще лет десять, мне нужно было закончить спор:

– Хотите, чтобы я писала для “Adelphi”?

– Да.

– Нет, пока вы не приедете ко мне – я намерена отстаивать свои права.

– Если вы ставите вопрос ребром, то я согласен, – ответил он свирепо (но в то же время елейно, с каким-то похотливым или хитрым взглядом, и я не могла отделаться от мысли, что он пал духовно и вынужден жить среди каких-то презреннейших прохиндеев). И мы попрощались на десять лет. Он сказал, что я ему нравлюсь и что он был рад этой нашей встрече. Мы ушли. Каким же честным, надежным и безупречным казался на его фоне Фрэнсис Биррелл!

И тогда мы в последний раз долго и мучительно ехали в этот наш дом, да еще по холоду. За ужином мне в голову приходили разрозненные идеи, например о том, насколько писательская боль сильнее плотской. Все мы были беззубыми ничтожествами, а стали выдающимися писателями, и я бы ни гроша не дала ни за похвалу, ни за критику. Джек Сквайр толстый и последовательный; Эдди [Марш] седой и отеческий; Невинсон[1201] цвета свеклы, восхваляющий страстность и, как следствие, самого себя; Томлинсон похож на твердый набалдашник трости, вырезанный восьмилетним мальчиком; Бланден отчаявшийся, осунувшийся, похожий на ворона, а не на Китса. Неужели мы и правда все верили в «гениальность» Бландена, когда читали его стихи? Насколько это было искренне? Правда в том, что эти посиделки должны сопровождаться какой-нибудь общеизвестной песней, например «Какой он прекрасный парень[1202]», которую начал петь Сквайр. Мне приходили в голову и более тонкие мысли, но я не могу их сейчас сформулировать. В данный момент я даже не готова думать о расставании с этим прекрасным, милым домом, который за девять лет сослужил нам такую хорошую службу, что, лежа вчера вечером в постели, я почти очеловечила его и выразила ему свою благодарность. Старая миссис Тернер будет теперь жить в моей комнате и умрет в ней, по прогнозам, года через два среди своего фарфора, белья, великолепных цветастых обоев, комода отца и нескольких огромных шкафов[1203].

Переезд Вулфов из Хогарт-хауса на Тависток-сквер 52 в Блумсбери состоялся 13–14 марта; в последний день они оставались у Клайва Белла на Гордон-сквер, а в субботу 15 марта уже ночевали в новом доме. Им предстояло занять два верхних этажа большого четырехэтажного дома; действующие арендаторы – мистер Доллман и Причард, солиситоры, – продолжали занимать два нижних этажа. Обширный подвал был отдан под издательство «Hogarth Press», а большая бильярдная, построенная на месте сада позади дома, стала одновременно кабинетом Вирджинии и складом печатной продукции.

Тависток-сквер 52

5 апреля, суббота.

Что ж, напишу короткое вступление после трехнедельного молчания. Но это вовсе не была тишина. Меня беспокоил шум и автобусов, и такси, и человеческой речи, приятной и наоборот, поэтому я нынче полусонная. Леонард работает как обычно.

Кроме сегодняшнего, был на этой неделе еще только один вечер, который я провела дома; весь день общалась с мистером Литтеллом[1204] из «New Republic». Но могу ли я поделиться первыми впечатлениями? О том, как Марчмонт-стрит[1205] напоминала Париж; как в первую ночь я увидела из окон подвала луну среди плывущих облаков, и то была жуткая, новая для меня лондонская луна, пугающе необычная, как будто в Ричмонде ее скрывала вуаль. Как же здесь удобно! Как прекрасно! Из театров мы возвращаемся домой пешком через недра Лондона. Почему я так люблю Лондон? Из-за его каменного сердца и черствости. Торговцы тебя не узнают… Но эти пренебрежительные замечания о лавочниках с Марчмонт-стрит были прерваны, а сейчас уже вторник, 15 апреля, и мы с Л. в очередной раз меланхолично подвели промежуточные итоги, что время от времени происходит в среднем возрасте, но редко записывается. Действительно, большая часть жизни ускользает от меня, когда я думаю об этом – о событиях обычного дня. У нас должна была быть спокойная неделя, и вчера вечером после Герхардт[1206] я пригласила в гости Мортимера; он засиделся и бесцельно болтал о своих деньгах и дядюшках, что погрузило Л. в мрачное уныние. По его словам,