Не выпускайте чудовищ из шкафа - Екатерина Лесина

предложение, если подумать.

Лес… конечно, ночь скоро, но крупных зверей на Дальнем нет, так что не сожрут. Если на дорогу выйдет, то и до города доберется.

А мне он лишь помеха.

Шумный. И медлительный.

И слабый, да… телом слабый. Вон, чуть прошелся, а уже задыхается, да руку держит так, что ясно – болит. То ли рука, то ли ребра. О землю его хорошенько приложило. Грешным делом, я подумала, что Бекшеев вовсе не встанет.

А он ничего вот.

Встал.

И сумел отойти… повезло. Молчун или сразу убрался, или… или сразу после выстрела? А подорвались мы на мине. Хотя, конечно, рисково мину на дороге ставить, мало ли, кто по ней пройти мог.

Или ему уже плевать?

Хреново, если так.

– Нам надо добраться до хутора Яжинских. Там Девочка попробует след взять… И по нему дойдем до тайника Янки. Ну и дальше поймем, куда ее утащили.

Кивок.

И дышать Бекшеев стал ровнее. А если…

– Слушай, – мысль была бредовой, под стать ситуации, – а ты когда-нибудь кровь пил?

– Что… нет.

– Довольно противно, но прими это как лекарство.

– Ты… не серьезно!

Еще как серьезно.

– Это своего рода… стимулятор. Хороший. Очень хороший. Ты ж сам говорил, что ему сила нужна. Вот и попробуешь, каково это. – Не понимает. – Ты дойдешь. А там, у Яжинских, тебя оставлю. Или не оставлю.

Яжинскому я теперь не слишком верю. Хотя Мишка… Мишка – это Мишка, зато понятно, почему он так таился. И бежать хотел.

Может, даже без Софьи Сомовой побежал бы, правда чуть позже.

– И… много надо?

– Чем больше, тем лучше, но пока пары глотков хватит.

– И как это… происходит?

В обморок не падает. И в отказ не идет, что уже хорошо.

– Обыкновенно. Я вскрою запястье, ты сделаешь пару глотков. Можно, конечно, от Девочки, но человеческая лучше воспринимается. Только… если почувствуешь, что выворачивает, скажи.

Не вывернуло.

Странно это. Старая сосна, ствол которой потрескался, и в трещинах выступили янтарные слезы живицы. И казалось, что сама она оделась в кольчугу с этой вот остро пахнущей корой. Бекшеев, что стоял, к стволу прислонившись.

Я.

Кровь.

Это не больно. Почти. У измененных и ощущения меняются. Он старался пить осторожно, не проливая ни капли. И… и это уже много.

Одинцова, помнится, в первый раз все-таки вырвало. А Бекшеев справился.

– Хватит. – Он перехватил мне руку платком, пусть грязным и мокрым, как сам Бекшеев, но этот его жест умилил до крайности.

Раны на нас затягиваются быстро.

И платок не особо нужен. Но почему бы и нет.

Вернуться…

И вправду поднять тревогу. Найти тех, кто спускался… ладно, хоть когда-то спускался, лет двадцать или тридцать назад. Блокировать берег. Подать сигнал на землю, чтобы перехватывали лодки.

Устроить охоту по всем правилам.

Но…

Время.

Они не доживут.

А я себе не прощу этой потери. Я уже не знаю, как… столько лет ведь рядом. Бок о бок. И я должна была бы заметить. Почуять. Хоть что-то.

А я?

Молчун, высокий и молчаливый, под стать кличке, вечно горбился, словно стараясь стать меньше. Ступал тихо, но этим и не отличался от прочих. Он носил вязаный свитер, Лютиком связанный из остатков пряжи, а потому весь какой-то рябой. Молчун стригся коротко.

И ненавидел писать.

– Погоди. – Я замерла. – Это не может быть он.

– Ч-что? – Бекшеев отряхнулся. – Такое чувство… не знаю… Как будто я запрещенки хлебнул.

– Ее самой, – успокоила я. – Молчун ненавидел писанину. У него артрит. Руки. Пальцы плохо слушались. А ты говорил, письма.

Или не то что-то с письмами? Почерк ведь должны были сверить сразу. Хотя его подделать недолго. Или изменить при желании.

– Напечатанные. На машинке. – Бекшеев потряс головой. – Бежать хочется… или еще что. Оно всегда так?

– Первая волна.

– И надолго?

– От трех часов и выше. Во многом зависит от дозы. И силы. И…

На машинке.

Письма.

Перчатки. Молчун их не снимал. Разные. Иногда – с обрезанными пальцами, но так, что выглядывали лишь кончики. Синюшные ногти, темные подушечки. Но со спицами он управлялся ловко.

И с винтовкой.

С машинкой печатной? Тоже управился бы. Да и с письмом. Ненависть ненавистью, но, если нужно, сделал бы.

– Идем? – Я посмотрела наверх.

Бесполезно.

Я… не чую. Да и Молчун достаточно опытен, чтобы зайти против ветра. У него своя охота. Тихая. Скрытная. С лежками, которые он наверняка присмотрел заранее.

– К хутору? – Бекшеев стянул пальто и пояснил: – Мокрое. Тяжелое. Мешает.

А замерзнуть в ближайшее время ему не грозит. Правда, потом отходняк словит, но тут уж дожить бы до светлого этого момента.

И мы пошли.

Что сказать.

Лес. Мокрый. Зимний. Пропитанный сыростью. Накопивший ее под подушками мхов. Укрывший этими коврами что ямины, что камни, что корни.

Но идем.

Я чувствую направление. И запахи. Бекшеева. У него хороший. Не раздражает. Девочки. Мокрая шерсть и кровь. Осколком поранило, но рана почти затянулась.

Псина.

Кора. Камень. Дым. Дым вплетается в ковер ароматов, вытесняя прочие, сугубо лесные запахи. И я замедляю ход. Бекшеев сам подстраивается.

Дышит он ровно. И хромать почти перестал. Оно, конечно, временно, как бы потом вовсе не помер… Потом – будет потом.

– Что? – Он тоже щурится и всматривается в темноту, которая с каждой минутой все кромешней.

Ночь ныне самая что ни на есть подходящая для охоты.

Для моей охоты.

А вот Молчуну придется тяжко. Небо затянуто тучами, ни луны, ни даже звезд. Да и лес тут хороший, густой. Но дальше начинается открытое пространство. И там бы я устроила лежку.

Хутор – вот он, как на ладони.

Дома.

Сарай, с которого стащили упавшее дерево. Двор. Пара машин. Надо же, незнакомые… Те самые рыбаки, которым была обещана Янка?

Дымок.

Мужик вышел на крыльцо. Следом еще один. Этого я узнала. Яжинский. Что-то говорит, но не расслышать, что именно.

Неважно. Молчун к людям не сунется. А вот где-то рядом… Взгляд мой скользил по опушке леса. Высоких деревьев хватает, а разглядеть…

Нет, мы иначе.

Я мысленно окликнула Девочку.

Полукругом, сарай в центре. С той стороны – берег, туда бы Янка не сунулась.

– Что она делает? – поинтересовался Бекшеев шепотом, будто услышать его могли.

Дождь усилился, и теперь вода размывала не только картинку, но и звуки.

– Тут, – я продавила носком землю, – сарай. Она пойдет полукругом, держа в центре. Куда бы Янка ни двинулась, полукруг пересечет линию следа.

Если там остался след.

Это наша единственная надежда.

– И нам нет нужды выходить на открытое пространство, – заключил Бекшеев.

Зубы его мелко стучали, да и сам он