Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— Стой! Стой! — раздалось с обеих сторон.

То была действительно свадьба. Впереди верхом ехали торбанист, скрипач, все немного пьяные, но тем не менее наигрывающие веселые танцы. За ними следовала новобрачная, красивая девушка, в темном жупане, с распущенными по плечам волосами. Ее окружали подруги, и все эти девушки верхом на лошадях, убранные полевыми цветами, издали походили на красивых казаков. В другом ряду на горячем коне ехал новобрачный, шествие замыкали родственники и гости, и все это верхом, только бочки с медом, горилкой и пивом следовали в легких тележках, подпрыгивая на неровной дороге.

— Стой! Стой!

Свадебная процессия смешалась. Девки подняли пронзительный крик, парни и старшие гости выдвинулись вперед, чтобы своей грудью охранить свадьбу от неожиданного нападения.

Пан Заглоба подскакал поближе и начал махать саблей перед глазами испуганных крестьян.

— А, разбойники, собаки, бунтовщики! Бунтовать захотелось?! С Кривоносом заодно, негодяи? Шпионить ездили? Дорогу войску загораживаете? На шляхту руку поднимаете? Задам я вам, собачьи Души! На дыбу вас, на кол прикажу посадить, нехристи вы подлые! За все измены вы мне заплатите!

Старый, седой, как лунь, дружка соскочил с коня, подошел к шляхтичу и покорно обнял его колено:

— Смилуйся, ясный рыцарь, не губи бедных людей. Бог свидетель, мы невинны, мы не бунтуем, идем из церкви; нашего родственника Дмитрия с дочерью бочара Ксенией венчали. Мы со свадьбы.

— Они невинные люди, пан комендант, — шепнул вахмистр.

— Прочь! Они мошенники! От Кривоноса на свадьбу пришли! — заорал Заглоба.

— Пропасть бы ему! Мы его в глаза не видели, мы люди бедные. Смилуйся, ясный пан, дай нам пройти, мы никому зла не делаем, мы сами по себе.

— В Ярмолинец всех вас на веревке поведу.

— Мы пойдем, куда прикажете, пане! Вам приказывать, нам слушать! Только вы уж смилуйтесь над нами, прикажите панам солдатам, чтоб они не обижали нас, а сами, — уж простите нам, дуракам, — просим вас покорно: откушайте за новобрачных. Выпейте, ваша милость, на радость бедным людям, как учит Бог и святое евангелие.

— Только не рассчитывайте, что я буду потворствовать вам, — гневно сказал пан Заглоба.

— О, пане, нет! — обрадовался старик, — так мы не думаем. Эй, музыканты, играйте для ясного рыцаря, ясный рыцарь добрый, а вы, молодцы, скорей меду, сладкого меду ясному рыцарю; он бедных людей не обидит. Скорее, парни, скорее! Спасибо, пане!

Парни во всю прыть пустились к бочкам, а тем временем бубны ударили, скрипки запищали, польские солдаты начинали подвигаться все ближе, крутить усы и заглядываться на молодиц. Раздались снова песни, и страха как не бывало.

Но пан Заглоба успокоился не сразу, даже когда ему подали кварту меда, он тихо ворчал еще: "А, мошенники, а, разбойники!"; Даже когда усы его погрузились в густой напиток, брови его еще не разгладились; он поднял голову и долго чмокал губами, наконец, удивление и вместе с тем негодование выразились на лице пана Заглобы.

— Что за времена! — проворчал он. — Мужичье, и пьет такой мед. Боже, Боже! Ты видишь и не покараешь!

Он вновь приложил к устам кварту и опорожнил ее до дна.

Осмелевшие гости пришли всей гурьбой просить его не делать им зла и отпустить с миром; вместе с ними пришла и новобрачная, несмелая, дрожащая, со слезами на глазах, раскрасневшаяся и свежая, как утренняя зорька. Она подошла, сложила руки: "Помилуйте, пане!" и поцеловала желтый сапог пана Заглобы. Сердце старого шляхтича тотчас растаяло.

Он порылся в кожаном поясе, вытащил оттуда несколько золотых (последние из княжеского подарка) и отдал их Ксении:

— На вот! Пусть благословит тебя Бог, как и всякую невинность.

Волнение не позволяло говорить ему дальше. Стройная, чернобровая Ксения напомнила пану Заглобе княжну, которую он так любил. "Где-то она теперь, бедняжка, охраняют ли ее святые ангелы?" — подумал он и настолько умилился, что готов был обниматься и брататься с каждым встречным.

Вся свадьба при виде богатого подарка чуть с ума не сошла от радости: "Добрый пан! Знатный лях! Червонцы дает!". Скрипач пилил с неимоверным усердием, дудка испускала какие-то отчаянные звуки. Старый бочар, очевидно, человек, не отличающийся храбростью, который доселе держался в стороне, тоже выступил вперед со старой кузнечихой, матерью новобрачного, и, низко кланяясь, начал умолять дорогого гостя пожаловать к нему на хутор — им будет такая радость, а иначе он всех обидит. За ними кланялись новобрачный и чернобровая Ксения, которая сразу сообразила, что ее просьба сильнее всех прочих. Дружки уверяли, что хутор недалеко, что рыцарь не сделает крюка по дороге, что старый бочар человек богатый и не такого еще меду выкатит.

Пан Заглоба оглянулся на своих солдат: все они, словно зайцы, поводили усами, предвкушая предстоящие удовольствия. Пан Заглоба сжалился над ними, и через минуту они дружно, молодицы и солдаты, в величайшем согласии двинулись на хутор.

Хутор, действительно, был недалеко; старый бочар вправду оказался человеком богатым. Все выпили наславу, а пан Заглоба так разохотился, что повсюду был первым. У новобрачного не было отца, пана Заглобу попросили заменить его, и старый шляхтич не отказался. Бочар выкатывал все новые бочки, наконец, зажгли костры из сухого бурьяна, и попойка начала принимать гомерические размеры.

Пан Заглоба, раскрасневшийся, шатающийся, забыл обо всем на свете; как сквозь туман, он видел лица пирующих, но, хоть убей, не мог бы ответить, если б его спросили, кто они, эти пирующие. Он помнил, что находится на свадьбе, но на чьей? А, верно пана Скшетуского с княжной? Эта мысль так понравилась ему, наполнила его такой радостью, что он начал орать, как сумасшедший: "Да здравствуют! Панове братья, обнимемся!" и поднимал все новые тосты: "Здоровье нашего князя! Дай Бог, чтобы поскорее миновали для Родины тяжелые времена!". Тут он залился слезами и споткнулся по пути к бочке, да и немудрено: на земле, как на поле битвы, валялось множество бесчувственных тел.

— Боже! — возопил пан Заглоба. — Нет более доблести во всей республике. Один только Лащ пить умеет, ну, да разве еще Заглоба, а остальные… Боже! Боже!

И он поднял горестные глаза к небу и только тут заметил, что небесные светила совершают свой путь не так, как следует, одни дрожат, словно хотят выскочить из своей оправы, другие описывают какие-то странные круги. Пан Заглоба смутился и вопросил свою душу:

— Неужели только я один не пьян in universo [71]?

Но вдруг земля, подобно звездам, затряслась, закружилась, и пан Заглоба, как сноп, свалился наземь.

Ему снились страшные сны. Ему представлялось, что какие-то разбойники уселись к нему на грудь, что его сжимают, вяжут ему руки и ноги. Одновременно с этим до его ушей долетал шум и грохот, звуки выстрелов, какой-то кровавый свет проникал сквозь его сомкнутые веки и резал глаза невыносимым светом. Он хотел проснуться, открыть глаза и не мог. Он чувствовал, что с ним творится что-то необычайное, что голова его свешивается вниз, как будто его несут за руки и за ноги… Потом его охватил безотчетный страх; ему было плохо, очень плохо, очень тяжело. Сознание возвращалось к нему, но, странно, в сопровождении такого бессилия, с каким он никогда не был знаком. Он попробовал пошевельнуться, но ему это не удалось, тогда он проснулся окончательно и открыл глаза.

Прежде всего он увидел пару глаз, которые с жадностью впивались в него, и глаза эти были черные, как уголь, и такие злые, что проснувшийся пан Заглоба в первую минуту подумал, что это на него смотрит сам дьявол, и снова смежил очи, и снова быстро раскрыл их. А проклятые глаза все стояли перед ним, все светились… да и лицо казалось знакомым… Вдруг пан Заглоба содрогнулся всем телом, лоб его покрылся испариной, по коже пробежали мурашки.

Он узнал лицо Богуна.

Глава VII

Заглоба лежал связанный в той самой комнате, где происходил свадебный пир, а страшный атаман устроился поодаль на скамье и наслаждался ужасом своего пленника.

— Добрый вечер, пан Заглоба! — сказал он.

Пан Заглоба не ответил ничего, но в мгновение ока отрезвел так, как будто не подносил к устам сосуда с вином, только мурашки, дойдя до его пяток, возвращались назад, а костный мозг обратился в совершенный лед. Говорят, что тонущий в последнюю, предсмертную минуту отчетливо видит все прошедшее, ясно понимает, что с ним происходит; такое же ясновидение осенило теперь и пана Заглобу. Как в фокусе увеличительного стекла, все мысли его теперь соединились в одно: "Уж и задаст же он мне теперь!".

А атаман повторил спокойным голосом:

— Добрый вечер, пан Заглоба!

"Брр! — подумал Заглоба. — Лучше бы мне попасть в самый ад!"

— Не узнаете меня, пан шляхтич?

— Челом бью вам! Как ваше здоровье?