Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

Заглоба начал теребить свои усы и бороду и, наконец, разразился:

— Ах, чтоб на вас чума нашла, чтобы татары из ваших внутренностей скрутили тетиву для своих луков!

— Я не знал этой панны, — грустно проговорил Володыевский, — но лучше бы меня самого постигло несчастье.

— Я видел ее раз в жизни, но как подумаю о том, где она, то жить не хочется, — сказал пан Лонгинус.

— То вам, — закричал пан Заглоба, — а каково мне, коли я полюбил ее, как отец, и от татарской неволи высвободил, каково мне?

— Нет, а каково пану Скшетускому!

Все замолкли. Первый встрепенулся пан Заглоба.

— Неужели мы ничем не можем помочь?

— Если помочь не можем, то должны отомстить, — отозвался Володыевский.

— Если б Господь послал генеральную битву! — вздохнул пан Лонгинус. — О татарах говорят, что они уже переправились и в полях стали лагерем.

Пан Заглоба начинал кипятиться:

— Не может быть, чтоб мы оставили бедняжку, ничего не предприняв для ее спасения. Я уже довольно потаскался по белому свету, старые кости на покой просятся, но для своей княжны готов отправиться хоть в Стамбул, даже если б для этого вновь пришлось напяливать мужицкую сермягу и тащить торбан… ol Будь он проклят! Без отвращения вспомнить о нем не могу!

— Вы искусны на всякие затеи, придумайте что-нибудь, — поддержал его пан Подбипента.

— У меня уже много было всяких планов. Если бы у князя Доминика было наполовину меньше, то Хмельницкий давно бы уже висел на виселице. Я и со Скшетуским говорил, да теперь с ним говорить нельзя ни о чем. Горе живет в нем и мучит хуже болезни. Вы присматривайте за ним, как бы он умом не повредился. Часто бывает, что от великих горестей mens [69] начинает бродить, как вино, пока совсем не прокиснет.

— Бывает, бывает! — и пан Лонгинус покачал головой.

Володыевский нетерпеливо повернулся на лавке и спросил:

— Какие же у вас планы?

— Мои планы? Прежде всего, мы должны узнать, жива ли она, бедняжка (да хранят ее святые ангелы от всякого зла!), а узнать можем двумя способами: или найти верных казаков, которые сделают вид, что хотят соединиться с Хмельницким, убегут к Богуну и узнают у его людей о чем-нибудь…

— Такие у меня есть — драгуны русские! — воскликнул Володыевский.

— Подождите… или взять "языка" из тех, что брали Бар, не знает ли чего. Все они на Богуна чуть не молятся, больно уж он нравится им, чертям, песни о нем поют (глотки бы у них полопались!) и рассказывают один другому, что он сделал и чего не сделал. Если он похитил княжну, то от них это не укрылось.

— Можно и казаков послать, и о "языке" позаботиться, одно другому не мешает, — заметил пан Подбипента.

— Именно. Блестящие способности у вас, милый пан Лонгинус. Если мы узнаем, что она жива, — главное дело сделано. Если вы (только, прошу вас, говорите откровенно) хотите на самом деле помогать Скшетускому, то подчинитесь мне; я человек более опытный. Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, куда он скрыл ее, а как узнаем, я головой ручаюсь, что достанем ее хоть из-под земли. Главное затруднение во мне и Скшетуском — нас Богун знает, ну, а уж если узнает, то после этого нас и родная мать не признает. А вас обоих он не видел.

— Меня видел, — сказал пан Подбипента, — ну да это пустяки.

— Может быть, Бог отдаст его в наши руки! — прибавил пан Володыевский.

— Ну, это лишнее, — воспротивился пан Заглоба. — Пусть с ним лучше палач занимается. Начинать нужно осторожно, чтобы не испортить всего дела. Не может быть, чтобы никто не знал о том месте, где он ее спрятал.

— Может быть, наши узнают что-нибудь. Если князь позволит, я выберу тех, кто поверней, и вышлю хоть завтра утром.

— Князь-то дозволит, но узнают ли они что-нибудь, в этом я сомневаюсь. Послушайте только, мне приходит в голову такой способ: вместо того, чтобы высылать кого-нибудь, переоденемся-ка холопами да сейчас и в дорогу, не мешкая.

— О, ну это никак невозможно! — вскричал пан Володыевский.

— Но почему?

— Значит, вы не знаете военной службы. Если войска стоят nemine excepro [70], то это святое дело. Отец и мать умирай — рыцарь и тогда не пойдет просить отпуска, потому что это — величайший позор для солдата. После генерального сражения, когда неприятель разбит, — можно, но не раньше. Помните, как Скшетускому хотелось ехать к невесте, однако он и словом не обмолвился. Уж, казалось бы, репутация его безупречна, князь его любит, а он даже не заикнулся об отпуске, потому что знает свой долг. Собственно говоря, это общественное дело, а там частное. Я не знаю, как в других странах, хотя думаю, что везде одинаково, а у нашего князя перед битвой не дают отпусков, в особенности офицерам. Даже бы душа у Скшетуского разрывалась на части, он и то не пойдет за этим к князю.

— Слов нет, он по духу римлянин, — сказал пан Заглоба, — но если бы кто-нибудь стороной шепнул об этом князю? Может быть, он своей волей дал бы мне и вам отпуск.

— И не подумает. У князя на плечах вся республика. В то время, когда решаются судьбы целого народа, время ли князю заниматься частными делами? Ну, допустим самое невероятное — он даст нам непрошенный отпуск, кто из нас выйдет из лагеря? Не себе, а несчастной отчизне должны мы служить теперь.

— Знаю я это, и службу военную с давних пор знаю, и потому сказал вам, что предположение это только мелькнуло в моем уме, a не засело там. Да и по совести сказать вам, пока шайки грабителей не разгромлены, мы мало чего сумеем, ну, а когда они будут разбиты, когда их будут преследовать, когда неприятель будет спасать свою шкуру, тогда мы смело можем затесаться в их ряды и легко разузнать все, что желаем. Только поскорее подходило бы остальное войско, а то мы, пожалуй, все перемрем тут со скуки. Князь Доминик долго заставил себя ждать.

— Его ожидают дня через три.

— Дай Бог поскорее! А пан коронный подчаший сегодня будет?

— Сегодня.

Тут двери отворились, и в комнату вошел Скшетуский. Лицо его было неподвижно; могильным холодом и спокойствием веяло от него.

Невозможно было без глубокого сожаления смотреть на это молодое лицо, на котором, казалось, никогда и не появлялась улыбка. Борода пана Яна отросла до половины груди и серебрилась кое-где сединою.

Он никому не жаловался и подчеркнуто спокойный на вид весь ушел в исполнение своих служебных обязанностей.

— Мы тут толковали о вашем несчастье, которое, впрочем, и наше несчастье, — сказал пан Заглоба, — но, Бог свидетель, ничем вас утешить не можем. А так как одними вздохами да слезами делу не поможешь, то мы решились отдать свою жизнь, только бы вырвать княжну из неволи, если она, бедняжка, жива еще до сих пор.

— Да вознаградит вас Бог!

— Мы пойдем с тобой хоть в обоз к Хмельницкому, — прибавил Володыевский, беспокойно поглядывая на товарища.

— Да вознаградит вас Бог! — повторил Скшетуский.

— Мы знаем, — продолжал Заглоба, — что вы поклялись отыскать ее живую или мертвую. Мы готовы хоть сейчас…

Скшетуский сел на лавку, уставился в одну точку и не отвечал ничего, так что пан Заглоба начал даже злиться. Что же это он, отказывается от своего намерения, что ли? Если так, то Бог ему судья! Нет, верно, на белом свете ни памяти, ни долга. Ну да хорошо… авось, отыщутся и такие, что и без него попытаются спасти ее, до последней капли крови будут биться.

В комнате воцарилось молчание, прерываемое только вздохами пана Лонгинуса. Наконец, Володыевскому надоело ждать, он подошел и ударил Скшетуского по плечу.

— Ты откуда сейчас?

— От князя.

— Ну, и что же?

— Ночью иду на разведку.

— Далеко?

— Под Ярмолинцы, если дорога свободна.

Володыевский и Заглоба переглянулись и сразу все поняли.

— Это по направлению к Бару? — пробормотал Заглоба.

— Мы пойдем с тобою.

— Тогда тебе нужно спроситься у князя, не назначит ли он тебе другого дела.

— Пойдем вместе. Мне его надо еще кой о чем спросить.

— И мы с вами! — сказал Заглоба.

В княжеской приемной толпилось множество офицеров разных хоругвий; войска, подходящие к Чолганскому Камню, спешили отдать себя в распоряжение князя. Пану Володыевскому и Подбипенте довольно долго пришлось ждать аудиенции, зато князь сразу позволил им и самим ехать, и драгунов-русинов направить в лагерь богуновских казаков для сбора сведений о княжне.

— Я нарочно выдумываю разные дела для Скшетуского, — сказал князь. — Я вижу, что горе точит его сердце. Ничего он не говорил вам?

— Очень мало, — ответил Володыевский. — В первую минуту он вскочил, чтоб идти, очертя голову, на казаков, но затем вспомнил, что теперь войска стоят nemlne excepto, что мы все обязаны защищать родину, и потому не ходил с этим к вашему сиятельству. Только Богу одному известно, каково ему сейчас.