Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— Ты в душе лях, а не казак, потому что не хочешь по-казацки приневолить девушку!

— Если б я был лях! — закричал Богун. — О, если б я был лях!

И он схватился обеими руками за разгоряченную голову.

— Ну, теперь-то она посмирней сделается, — буркнула Горпина.

— Эх, если бы так! Пусть меня первая пуля не минет, пусть я на колу покончу свою собачью жизнь… Одна она мне нужна на свете, а я ей не люб!

— Дурак! — гневно воскликнула Горпина. — Она в твоих руках!

— Зажми свою пасть! — окончательно рассвирепел Богун. — А как она зарежется, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, голову разобью о камень, людей буду грызть, как собака. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, убежал бы с ней за Егорлык, туда, от своих, чтобы только при ней быть, за нее умереть… вот что! А она ножом себя пырнула, и из-за кого? Из-за меня! Ножом себя пырнула! Слышишь?

— Ничего с ней не будет. Не умрет.

— Если бы она умерла, я бы тебя прибил гвоздями к дереву.

— Власти у тебя над ней нет.

— Нет, нет. Я бы желал, чтоб она меня ножом пырнула, пусть бы и убила, все лучше было бы.

— Глупая полька! Я бы по доброй воле полюбила тебя. Где лучше найдешь?

— Помоги ты мне, а я тебе отсыплю горшок дукатов, а другой горшок жемчугу. В Баре мы богатую взяли добычу да и раньше тоже.

— Ты богат, как князь Еремия, и такой же славный. Тебя, говорят, сам Кривонос боится.

Казак махнул рукой.

— Что мне из того, коли сердце болит…

Молчание воцарилось снова. Берег реки становился все более диким и пустынным. Свет луны придавал деревьям и скалам фантастические формы. Наконец, Горпина произнесла:

— Вражье урочище близко. Нужно ехать вместе.

— Зачем?

— Здесь нехорошо.

Они придержали коней и дождались, пока подъехал весь отряд. Богун приподнялся в стременах и заглянул в носилки.

— Спит? — спросил он.

— Спит, — ответил старый казак, — сладко, как младенец.

— Я дала ей сонного зелья, — объяснила колдунья.

— Тише, осторожней, — проговорил Богун, не спуская глаз со спящей, — не разбудите ее. Месяц прямо в личико ей смотрит… радость моя!

— Тихо светит, не разбудит, — прошептал один из казаков.

Отряд пошел дальше… Вот и Вражье урочище. Это был холм у самой реки, невысокий и скругленный, словно опрокинутый щит. Месяц заливал его своим светом и озарял камни, разбросанные тут и там по его склонам. Камни лежали и по одному, а кое-где в грудах, точно остатки каких-то построек, разрушенных замков и церквей. Местами из земли торчали каменные плиты, точно надгробные памятники, да и вообще весь пригорок походил на кладбище. Может быть, давно, во времена Ягелло, и здесь кипела жизнь; теперь же и холм и вся окрестность, вплоть до Рашкова, представлялись глухой пустыней, где жил только дикий зверь, а по ночам нечистая сила водила свои хороводы.

Только отряд поднялся до половины склона, легкий ветерок, дувший до сего времени, сразу перешел в настоящий шквал, завывавший так зловеще и уныло, что казакам показалось, не выходят ли стоны из глубин этих могил, не слышится ли оттуда хохот, плач и жалобные детские голоса? Весь холм оживился, наполнился жуткими звуками; из-за камней, казалось, выглядывали темные, высокие фигуры; уродливые тени тихо ползли от одной плиты к другой. Вдали, во мраке, сверкали огоньки, похожие на волчьи глаза, и, наконец, с другой стороны холма послышался низкий, утробный вой, подхваченный сразу десятками других.

— Волки? — шепнул молодой казак, обращаясь к старому есаулу.

— Нет, упыри, — еще тише отвечал есаул.

Лошади начали прядать ушами и храпеть. Впереди Горпина вполголоса шептала какие-то непонятные слова, словно молилась дьяволу. Только на другой стороне холма она обернулась и сказала:

— Ну, теперь кончено. Теперь пойдет уже хорошо. Я их еле сдержала, очень голодны.

Казаки облегченно вздохнули. Богун с Горпиной снова поехали впереди, а их охрана, которая доселе сдерживала дыхание, начала перешептываться между собой. Каждый вспоминал о своих встречах с духами или упырями.

— Если бы не Горпина, мы бы не прошли, — сказал один.

— Знает свое дело, ведьма.

— А наш атаман и черта не боится. Он ничего и не слышал, только на свою княжну смотрел.

— Если бы с ним случилось то, что со мною, то он бы так не храбрился, — заметил старый есаул.

— А что с тобой случилось, Овсивой?

— Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, ночью, мимо кладбища. Вдруг что-то сзади с могилы прыг на седло. Обернулся — младенец, синий весь, бледный!.. Видно, его татары вместе с матерью взяли в плен, а он там и умер некрещеный. Глаза у него горят, как свечки, и все он плачет, все плачет. Прыгнул он с седла ко мне на спину; чувствую, кусает за ухом. О, Господи! Упырь. Но я долго служил в Валахии, там упырей больше, чем живых людей, знаю, как с ними расправляться. Соскочил я с коня, и кинжал в землю. Сгинь, пропади! Он застонал, ухватился за рукоятку кинжала, да так по острию и спустился в землю. Я провел кинжалом крест по земле и поехал дальше.

— Так в Валахии столько упырей?

— Всякий валах после смерти делается упырем. А валашские хуже всех. Там их называют бруколаки.

— А кто сильней: дидко [68] или упырь?

— Дидко сильней, а упырь лютее. Дидко, если сумеешь его заговорить, так он тебе служить будет, а упырь ни на что не годится, только кровь высасывает. А все-таки дидко над ними всегда атаман.

— А Горпина и дидку приказывает. Ну, если бы она не имела над ним власти, наш атаман не отдал бы ей своей невесты, потому что бруколаки больше всего любят девичью кровь.

— А мне ее жаль, — сказал молодой казак. — Как мы ее в носилки клали, то она сложила свои белые руки и так просила, так просила: убей, говорит, не губи несчастную.

В это время к ним подъехала Горпина.

— Эй, молодцы! — крикнула она. — Вот и Татарская лощина, но вы не бойтесь, тут только одна ночь в году страшна, а Чертов яр и мой хутор уже недалеко.

Действительно, вскоре послышался собачий лай. Отряд вошел в овраг, идущий в сторону от реки, и такой узкий, что четверым всадникам едва можно было проехать. Но постепенно отвесные стены оврага все расступались и образовывали довольно обширную площадку, слегка пологую и замкнутую с боков скалами. Кое-где виднелись высокие деревья. Ветра здесь не было. От деревьев падали длинные черные тени, а на озаряемых луной участках ярко светились какие-то белые, круглые и продолговатые предметы, в которых казаки с ужасом распознали человеческие черепа и кости. Немного погодя вдали, между деревьями, блеснул огонек, а потом прибежали два пса, страшные, огромные, с горящими глазами, с оскаленными зубами. Узнав голос Горпины, они успокоились и начали бегать вокруг всадников.

— Это не собаки, — проворчал старый Овсивой голосом, в котором звучало глубокое убеждение.

Но вот из-за деревьев показалась хата, за ней конюшня, а дальше, на взгорье, еще какая-то темная постройка. На вид хата была добротна; окна ее светились.

— Вот и моя усадьба, — сказала Горпина Богуну, — а там мельница. Она мелет только наше зерно, а я ворожу на воде, что сбегает по колесу. Поворожу и тебе. Княжна будет жить в светлице, а если ты думаешь стены убрать, ее придется на время перенести на другую половину. Стойте и слезайте с коней!

Отряд остановился. Горпина возвысила голос:

— Черемис! Эй, Черемис!

Из хаты вышел какой-то человек с пучком зажженной лучины и молчаливо начал разглядывать приехавших.

Это был старый, отвратительно безобразный человечек низенького роста, почти карлик, с плоским квадратным лицом и косыми глазами.

— Ты что за черт? — спросил его Богун.

— Не спрашивай его; у него язык отрезан, — сказала Горпина.

— Подойди-ка сюда поближе.

— Послушай, Богун, — продолжала колдунья, — а может быть, княжну лучше на мельницу отнести? Здесь будут убирать светлицу, гвозди вбивать, как бы она не проснулась.

Казаки спешились и начали с особой осторожностью отвязывать носилки. Сам Богун наблюдал за ними и придерживал носилки, когда их переносили на мельницу. Карлик шел впереди и освещал дорогу. Княжна, благодаря сонному зелью Горпины, не просыпалась. Может быть, девушке снились радостные сны; она улыбалась во время шествия, более похожего на погребальную процессию. Богун смотрел на нее и чувствовал, как сильно бьется его сердце. "Радость моя, кукушечка моя!" — тихо шептал он, и грозное, но красивое лицо атамана становилось кротким и озарялось жарким пламенем любви, которая охватывала его все сильнее и сильнее. Так огонь, забытый путником, охватывает дикие степи.

— Если не проснется, здорова будет, — сказала идущая с ним рядом Горпина. — Рана ее заживает, здорова будет.

— Слава Богу! Слава Богу! — ответил атаман.

В это время казаки сняли с лошадей вьюки и начали доставать оттуда добычу, взятую в Баре, — бархат, ковры, парчу и другие дорогие ткани. В светлице зажгли яркий огонь; нагота деревянных стен быстро исчезла под разноцветными тканями. Богун не только позаботился о крепкой клетке, но еще и украшал ее, чтоб неволя не казалась птичке чересчур тяжелой. Ночь уплывала, а в светлице все еще раздавались удары молотка. Наконец, когда уже все стены были завешаны, а пол устлан досками, сонную княжну принесли назад и положили на мягкую постель.