Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— Ну, едва ли! Теперь, должно быть, война-то настоящая и начнется, с самим Хмельницким.

— А вы и после свадьбы воевать будете?

— Ты думаешь, что после свадьбы я стану трусом?

— Вовсе нет. Я отвезу отцу, что собрал, а потом мне хотелось бы опять к вам. Может быть, мне придется расплатиться с Богуном, а где же я его встречу, как не в поле? Не всю жизнь он будет хворать…

— О, какой ты злопамятный!

— Всякому своя обида горька. Я дал клятву и хоть в Турцию за ним поеду. А сейчас пока вместе с вами в Тарнополь. Зачем вы в Бар едете через Тарнополь? Ведь это не по дороге.

— Полк веду. А теперь давай завтракать. После завтрака и поедем.

— Я хоть сейчас, только лошаденка у меня измученная.

— Я велю тебе дать хорошую. На ней и поедешь.

— Покорно благодарю! — Жендзян весело улыбнулся. Это был уже третий подарок, считая кошелек и пояс, обещанный ему в Кудаке.

Глава XVII

Пан Скшетуский получил новый приказ и теперь отправился во главе своей хоругви в Збараж, а не в Тарнополь. Отряд шел медленно; весь край был опустошен, так что продовольствие приходилось добывать с великим трудом. По дороге попадались кучки людей, по большей части женщины и дети, которые просили у Бога смерти или даже татарского плена: в плену хоть бы есть давали по крайней мере. Было время жатвы, но отряды Кривоноса уничтожили все, что только могли уничтожить. Народ питался корой с деревьев.

В Збараже был большой съезд. Князь Еремия остановился там со всем войском, да, кроме того, съехалось немало шляхты. В воздухе пахло войной, о войне только и говорили, город и его окрестности кишели вооруженными людьми. В Варшаве партия мира, поддерживаемая в своих надеждах паном Киселем, брацлавским воеводой, еще не отказалась от своих намерений, вступить в переговоры с противною стороною, хотя и поняла, что, не имея сильной армии, переговоры вести бесполезно. Была объявлена всеобщая мобилизация, стянуты все войска, и хотя канцлер и высшие сановники еще не потеряли надежды на мирное разрешение вопроса, в шляхетском кругу преобладал воинственный настрой. Победы Вишневецкого сильно подействовали на умонастроения. Все горели желанием отомстить за Желтые Воды, за Корсунь, за тысячи замученных жертв, за позор и унижение. Имя грозного князя покрылось новою славою, и в связи с этим именем от берегов Балтийского моря до Диких Полей разносилось новое тревожное слово: "Война! Война! Война!". Ее предвещали и страшные явления на небе, и тревожные лица людей, и вой собак по ночам, и ржание коней, чующих кровь. Война! Шляхта во всех городах, деревнях и селах доставала старое, заржавевшее оружие, молодежь пела песни о Еремии, а женщины молились в костелах. И собирались вооруженные воины от границ Пруссии, от Великой Польши, от многолюдной Мазовии, от далеких Карпатских гор.

Да, война смотрела прямо в глаза. Движение в Запорожье, народное восстание во всей Украине не могли быть объяснены только одним стремлением к грабежу и разбою, одним недовольством панами и магнатами. Хмельницкий хорошо понимал это и, пользуясь проявлениями гнета и насилия (а в них не было недостатка в те суровые времена), обратил социальную войну в религиозную, раздул народный фанатизм и сразу вырыл пропасть между враждующими сторонами — пропасть, которую могла наполнить только кровь.

И в душе ожидая мира, он стремился только к тому, чтобы обеспечить хоть на время свое могущество. А потом? Что будет потом, о том гетман запорожский не думал, в будущее не заглядывал и не заботился о нем.

Он не знал еще, что вырытая им пропасть так глубока, что никакие мирные трактаты не перекинут через нее мост, который мог бы продержаться хоть самое непродолжительное время. Проницательный политик, он не понимал все-таки, что ему не удастся спокойно воспользоваться плодами своего кровавого труда.

А предвидеть такой исход было нетрудно. Когда становятся лицом к лицу вооруженные враждующие тысячные армии, там пергаментом для переговоров будут служить поля, а пером- мечи и копья.

Все сулило войну, и даже простые люди инстинктивно понимали, что иначе и быть не может. Глаза всех поневоле обращались на князя Еремию, который с самого начала объявил войну не на жизнь, а на смерть. Перед этой монументальной фигурой как-то принижались, таяли и канцлер, и брацлавский воевода, и полководцы, и могущественный князь Доминик, провозглашенный главным вождем. Умалялось и таяло их значение, их власть. Войско и шляхта получили приказ собраться во Львове, а потом в Глинянах. Согласно этому туда начали прибывать войска из ближайших воеводств, а тут новые тревожные признаки начали угрожать авторитету республики. Не только менее послушные полки всеобщего ополчения, но даже и квартовые, прибыв на место сбора, оказывали неповиновение высшему начальству и вопреки приказам шли в Збараж, чтоб присоединиться к князю Еремии. Так поступили сначала воеводства киевское и брацлавское, — тамошняя шляхта когда-то служила под начальством Еремии, — потом русское, любельское, за ними пошли и коронные войска. Можно было ожидать, что и остальные последуют их примеру. Умышленно оставляемый в тени, Еремия силою обстоятельств становился гетманом и начальником сил всей республики. Шляхта и войско, преданное ему душой и телом, ожидали только его приказа. Вся власть, война, мир, будущее республики — все было в его руках.

Он набирал силу с каждым днем, каждый день к нему подходили новые полки. Наконец, тень от Еремы начала падать не только на канцлера, но и на сенат, на Варшаву, на всю республику.

В недоброжелательных ему кружках в Варшаве и в лагере гетманов, в свите князя Доминика и воеводы брацлавского начинали поговаривать о его непомерной гордости и надменности. Вспомнили дело о Гадяче, когда гордый князь въехал в Варшаву во главе четырехтысячного войска и, войдя в сенат, готов был изрубить всех, не исключая самого короля.

Чего ждать от этого человека, и каков он теперь, после своего похода из Заднепровья, после побед, которые покрыли такою славою его имя? Где границы самонадеянности, которую внушило ему слепое поклонение солдат и шляхты? Кто теперь может противостоять ему? Что будет с республикой, если один человек может противиться воле сената и отнимать власть у вождей, назначенных самим правительством? Правда ли, что он намерен увенчать короной королевича Карла? Его можно сравнить с Марием, но дай Бог, чтоб его гордость не довела его до роли Марка Кориолана или Каталины.

Так говорили в Варшаве, а он, новый Марий, сидел в Збараже, мрачный, загадочный. Новые победы не прогнали туч с его лица. Когда, бывало, в Збараж прибывал какой-нибудь новый полк, князь выезжал навстречу, одним взглядом оценивал его и вновь погружался в задумчивость. Солдаты теснились около него, падали перед ним на колени; кричали: "Да здравствует непобедимый вождь, славный Геркулес! До последней капли крови будем стоять за тебя", а он отвечал: "Низко кланяюсь вам! Все мы слуги Христа" и возвращался к себе, избегая людей, и думал. Тем временем в город прибывали все новые и новые полки. Ополченцы шли с утра до ночи, шатались по улицам, буянили и ссорились с офицерами других полков. Наемные солдаты тоже следовали их примеру, чувствуя, что дисциплина ослабевает. Что ни день, то новые гости, новые пиры и гульба с местными вертихвостками. Войска заняли все улицы, все пригороды… и что за пестрота, что за разноцветье! Точно половина республики собралась сюда. Глазу больно смотреть на эти раззолоченные латы, на шелк и бархат, какими щеголяют паны и магнаты из разных воеводств.

А среди этого блеска и роскоши как убоги, как жалки кажутся солдаты Вишневецкого, истомленные, в оборванной одежде, исхудавшие, бледные! Офицеры скорее похожи на нищих… куда им даже до прислуги вновь прибывших гостей!.. И все-таки все снимают перед ними шапки, все обнажают головы перед этой бедностью: она так украшает недавних героев! Война, словно Сатурн, пожирает своих детей, а кого не пожрет, того обгложет, как собака обгладывает кость. Их одежды полиняли от дождя и солнца во время тяжелых походов, эта ржавчина на железе — кровь своя или неприятеля, а то и та и другая вместе. Вишневецким везде первое место; они и в шинках, и в тавернах рассказывают, а другие только слушают. Нет-нет, да и перехватит у слушателя горло, ударит он себя по коленям и крикнет: "О, черт возьми! Кто вы — черти или люди?". А вишневецкие отвечают: "То не наша заслуга, а вождя, равного которому еще не рождала земля!" И все попойки оглашаются криками: "Vivat Еремия! Vivat князь воевода, вождь над вождями и гетман над гетманами!..". Шляхта, как подопьет, валит на улицу, стреляет из ружей и мушкетов, а так как вишневецкие твердят, что эта свобода разрешена им до поры до времени, что скоро князь возьмет их в руки и водворит такую дисциплину, о какой они еще и не слыхали, то все спешат нагуляться вволю "Gaudeamus [63], пока есть время! — горланит шляхта. — Когда нужно будет, будем слушаться, да и слушаться-то есть кого!" При этом много перепадает на счет несчастного князя Доминика. Рассказывают, что он целый день молится, а ночью пьянствует, а битв видел столько, сколько изображено на голландских коврах его дворца. За князя Доминика никто слова доброго не замолвит, всякий ругает его, в особенности те, кто повинен был в нарушении военной дисциплины.