Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– Его, небось, из всех «кремлевок» выперли, вот он и хочет запрячь тебя по медицинской части, – брюзжал папа и, как выяснилось, в некотором смысле был прав. – И ты, Сережка, гляди, – напутствовал Павел Петрович сына, – ты ему о письмах ни слова… Мы вообще ничего не знаем! Понял?! Мы только знаем, что Петра Ивановича Боголюбова арестовали, посадили, и он в тюрьме умер. Умер! – с ненавистью выдохнул папа. – И мы теперь в духе, так сказать, времени надеемся на справедливость… нет, ты справедливость лучше не трогай, она для них, как красная тряпка для быка… надеемся, скажи, на гуманное отношение… Нет, не так. Надеемся на законное решение нашего вопроса. Э-э, – скривился папа, – все равно он ни хера не поможет! Палец о палец, – и Павел Петрович стукнул указательным пальцем правой руки по такому же пальцу левой, – вот увидишь. И гляди – он старик, ему девяносто, но песок из него вовсе даже не сыпется. Он еще в прошлом году в этом самом религиозном Совете… контора такая, на три четверти чекистская… ходил в первых замах и все там решал.

С тортом «Полет», добытым вполне легально, иными словами после двухчасового томления в очереди, а также с намерением вытрясти из старика все, что он знает о деде Петре Ивановиче (своем, между прочим, родном брате), и с его помощью получить доступ к следственному делу священника Боголюбова, ровно в пять часов Сергей Павлович звонил в дверь квартиры на двенадцатом этаже высотного дома на Котельнической набережной. Сам Николай Иванович ему открыл. Ничего не было в нем общего с тем начальственным стариком, который однажды в кратком забытьи привиделся Сергею Павловичу возле несуществующей могилы деда Петра Ивановича. Младшенький и единственный оставшийся в живых из трех братьев Боголюбовых, добровольно и с дальним прицелом (как повествовал папа) отвергнувший священнослужение и вступивший в орден щита и меча, радушно взирал на Сергея Павловича серыми, несколько, правда, потускневшими глазами и держался с подкупающей простотой. Был он, кстати, довольно высок, поджар, обладал крепким рукопожатием и выглядел значительно моложе своих девяноста с хвостиком лет. Сергей Павлович не преминул ему об этом сообщить, на что Николай Иванович ласкающим слух бархатным голосом ответил, что лично его в том никакой заслуги нет.

– Вся жизнь в трудах. Некоторая умеренность, может быть, – прибавил он, указывая Сергею Павловичу верный путь в коридорах и комнатах громадной квартиры. – А все остальное – судьба. Сейчас, правда, стало модно говорить «Бог». Но я человек старого замеса и предпочитаю что-нибудь не столь вызывающее и, простите, крикливое. Вас, мой дорогой, это поветрие не коснулось?

Они миновали две комнаты, в одной из которых им встретилась девица лет двадцати с быстрыми серыми глазками, в джинсах, футболке навыпуск, едва обозначившей маленькую грудь, и с сигаретой во рту.

– Я тебя просил не дымить дома, – в голосе Николая Ивановича прорезался металл, что, однако, не произвело на девицу никакого впечатления.

– Ну-у деду-ушка… – протянула она, успев осмотреть Сергея Павловича с головы до пят и мгновенной гримаской выразить свое полнейшее разочарование. Потертые брюки. Свитерок. Ничего достойного внимания. – На балконе холодно, на лестнице противно. Потерпи. Я скоро тебя покину.

– Все меня покидают, – бормотал Николай Иванович, открывая дверь в комнату с большим письменным столом, книжными полками, глобусом в углу и множеством фотографий на стенах. – Мое убежище. Прошу.

Сергей Павлович сел. Сразу бросился ему в глаза снимок, запечатлевший ласкового старичка с бородкой клинышком и бравого молодца с ним рядом в гимнастерке, перехваченной портупеей, и двумя шпалами в петлицах. В старичке после некоторых колебаний Сергей Павлович признал Михаила Ивановича Калинина, а в молодце – Николая Ивановича, что тот не без грусти и подтвердил:

– Да, да… Кремль, год, наверное, тридцать пятый или тридцать шестой. Хотя, позвольте, две шпалы… Две шпалы, две шпалы… Несомненно тридцать пятый, потому что в тридцать шестом мне добавили еще одну. А в тридцать пятом Михал Иваныч вручил мне «Звездочку». Да, да… Дела давно минувших дней, дорогой мой Сергей свет Павлович!

«И сколько же ты людей загубил за эти шпалы и за эту «Звездочку», – думал Сергей свет Павлович, внимая воспоминаниям старого опричника и ощущая застывшую на губах вымученную улыбку.

– Впрочем, отчего так официально: Сергей Павлович, Николай Иванович?! Мы, в конце концов, родственники, родная кровь, из одного, так сказать, корня. Давай проще! – придвинулся к Сергею Павловичу и дружески хлопнул его по колену Николай Иванович. – Идет?!

Сергей Павлович скованно кивнул.

– Ну вот и прекрасно! Катя! – Та же девица появилась на пороге, но уже без сигареты. – Вот, Катя, мой, так сказать, племянник…

– Внучатый, – насмешливо вставила Катя.

– Ну да, внучатый, то есть моего родного брата внук. Брата Петра, – со вздохом уточнил Николай Иванович. – Погиб, погиб, брат Петр, погиб, милый… А мог бы… Ах, да что об этом! – и голос его дрогнул. – Ты вот что, Катенька, – молвил он после краткого молчания, как бы посвященного светлой памяти погибшего брата Петра, – там, на кухне, тортик, его Сережа принес, а ты давай-ка чайку…

– Сучонка, – холодно обронил он, едва она закрыла за собой дверь. – И знаешь, чем занимается?

Сергей Павлович пожал плечами.

– Секретарша у католического попа. И в Рим собирается. Учиться. Я бы ей показал раньше и Крым, и Рим, и попа этого… Да его духа тут не было бы на следующий день! И Богу бы своему католическому в Ватикане десяток свечей бы поставил, что ноги унес. А сейчас, видишь ли, сидит себе на проспекте Вернадского, плетет свою паутину и между делами Катьку дерет.

Сергей Павлович выразил осторожное сомнение в сексуальной распущенности католического священника.

– Они, – заметил он, – по-моему, дают обет…

В ответ Николай Иванович долго и с удовольствием смеялся. Успокоившись и вытерев выступившие на глаза слезы, он в прямых, но зато доступных выражениях объяснил племяннику, что попы всех мастей и церквей – особенно же монахи и целибаты – задерут бабе юбку при первом же подходящем случае. Дядя Коля (так он предложил себя называть) сослался и на опыт молодых своих лет, когда он был целибат и дьякон, служил вместе с братьями-священниками – Александром и Петром и путался с одной девахой, первой комсомолкой в родном их городишке, расположенном на берегу Покши, рядом с монастырем Сангарским и неподалеку от знаменитого Шатровского монастыря.

– Возглашаешь, бывало: «Миром Господу помолимся!» – а голос у меня был, дорогой ты мой, стекла дрожали! – а сам только и думаешь, как бы сию минуту да с этой бы девахой… – Николай Иванович причмокнул и слегка порозовел.

Они-то оба, Александр и Петр, были женаты, а ему, младшему, в видах дальнейшей церковной карьеры взбрело в башку испытать себя целибатом, дабы потом надеть на себя вериги монашества и прямиком двинуть к епископской митре.

– Мне уж больно не по душе было всю жизнь прозябать в нашем захолустье, – обронил он. – А женитьба – попу приговор. Сиди, и не рыпайся, и лижи пятки правящему архиерею. Не-ет! Я пятки лизать не хотел. Я хотел, – подмигнул дядя Коля нареченному племяннику, – чтобы мне лизали.

– И… получилось… у вас? – осведомился Сергей Павлович, сглотнув отвращение и невольно устремив взор на ноги Николая Ивановича, обутые в домашние туфли из мягкой кожи.

– Я, когда работал… ну, там… – дядюшка неопределенно махнул рукой, а племянник понимающе кивнул, – меня попы и епископы знаешь как звали? Я тебе скажу: архиерей!

И уже на кухне, куда переместились они из комнаты с глобусом и снимками на стенах (Сергей Павлович успел разглядеть молодого Ямщикова в белых брюках с миловидной женщиной на берегу моря; Ямщикова, задумчиво курящего трубку; и наконец, все того же Николая Ивановича, но возраста более зрелого, в обществе седобородого человека с благородным лицом, в белом, странного вида головном уборе и с посохом в правой руке), и где, помимо чая, стояли на столе бутылка коньяка и две хрустальные рюмки, дядя Коля не без удовольствия разъяснял внимательному слушателю, что мир церкви, ежели совлечь с него византийские облачения и прочую мишуру, откроет взору, с одной стороны, отменно продуманное и крепко сколоченное ведомство, а с другой – тут он медленно улыбнулся – потаенное гнездилище вполне даже человеческих страстей и страстишек. Порок, задумчиво прибавил дядя Коля, любит темноту. С фонарем туда никто, пожалуй, и не входил. А кто вошел – тот не вышел. Ибо вход – рупь, а выход – и поболее, чем даже два. Решив, должно быть, что на первый раз он сказал более, чем достаточно, Николай Иванович уверенной рукой наполнил рюмки.

– Перед чаем, как говорит Костромской Хрисанф, по обычáям. Хрисанф – мужик понимающий. С лёта берет! Я вас как-нибудь познакомлю… Тебе ведь сорок два недавно стукнуло? – то ли заметил, то ли спросил хозяин дома, и Сергей Павлович с отвращением ощутил себя полузадушенной мышью, которой забавляется старый кот. – Вы с ним ровесники. Он, правда, несколько по другой части, – усмехнулся Николай Иванович и цепко глянул на внучатого племянника: понял? не понял?