Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

Однако, если записочку он нашарил во внутреннем кармане куртки, успел вытащить и повторить начертанный на ней рукой Цимбаларя номер: 434-48-98 и даже прикинул, что, скорее всего, Аня живет где-то на юго-западе, может быть, в Теплом Стане или в каком-нибудь, не приведи Бог, Солнцеве, то побег ему не удался. С возгласом возмущенного изумления Людмила Донатовна перехватила его и, минуя комнату, в которой сидели гости, повлекла в соседнюю, разделенную почти пополам занавесью из тяжелой темной ткани.

Что она скрывала от посторонних взоров?

Широкую, с черным деревянным изголовьем и черными же боковинами кровать, на которой они провели много ночей и даже дней, лишь изредка выходя на кухню, дабы подкрепить слабеющие силы и утолить простейшую разновидность голода, тогда как другая сжигала их, не зная насыщения.

Мраморную голую деву со стыдливо склоненной головой, левой ручкой прикрывающую молодую грудь, правой – врата любви и тем самым являющую собой одновременно образ как чистоты, так и неприступности, на что Сергей Павлович в минуты отдохновения указывал подруге, призывая ее распахивать заветные двери только для него и лишь ему одному позволять ласкать треугольное руно из рыжеватых и жестких на ощупь волос.

А также бюст некоего римлянина с голым черепом, запавшим ртом и резко обозначенными скулами, водруженный на метровой высоты колонну и таким образом имевший возможность постоянно наблюдать за всем, что происходило на ложе, и, по мнению Сергея Павловича, с тайной усмешкой оценивающий пыл, усилия и усердие обеих сторон.

Кроме того: большое зеркало в тяжелой тусклой посеребренной раме, две гравюры со сценами королевской охоты и натюрморт, изображавший коричневый глиняный кувшин, нож, блюдце и половину яблока с темными семечками посередине.

Дева, римлянин, зеркало и проч. – все это (вместе с бронзовой люстрой в соседней комнате) были приношения отца Людмилы Донатовны, о которых Сергей Павлович иногда говорил, что они внушают ему чудовищную тоску, поскольку за каждым из них он различает призраки отчаяния, голода и смерти. Дочь своего отца, Людмила Донатовна отвечала ему, что докторам «Скорой помощи» не следует рассуждать о вещах, им в принципе недоступных – о произведениях искусства в том числе.

Но вовсе не для продолжения их споров влекла его она за поспешно откинутую занавесь. Безропотно следовал за ней Сергей Павлович – и покорно сел рядом на заскрипевшую под ними кровать.

– Доктор, милый, – откинувшись на подушки, звала и манила его Людмила Донатовна, – окажите мне очень скорую помощь. У меня жар. У вас когда-то было замечательное быстродействующее средство. Вы его не забыли?

– Но там же люди! – из последних сил пытался он воздвигнуть преграду между собой и Людмилой Донатовной.

– Люди? – шептала она с закрытыми глазами и чуть сдвинутыми бровями, отчего ее лицо приобретало так волновавшее его всегда скорбное и страстное выражение. – Какие люди? Я не помню. Их нет. Или ты не хочешь? Молчи! – приподнялась она и ладонью запечатала ему рот. – Не смей мне лгать. Ты хочешь. И я хочу.

Откуда было ей знать, что преграда куда значительней все еще находившихся в соседней комнате людей вырастала между ними! Он не просто хотел – он умирал от ее близости, от запахов ее плоти, от быстрых и жадных движений ее рук, стаскивающих с него пиджак, расстегивающих брючный ремень, рубашку и в то же самое время успевающих и совлечь собственное платье, и открыть перед Сергеем Павловичем округлые плечи, плавные изгибы ключиц и маленькие груди с отвердевшими от желания сосками.

– Ты… что… Мила… ты что… со мной… – едва смог вымолвить он.

– И ты… – слабеющим голосом отозвалась она. – Иди же.

И забыв обо всем – о саднящей боли, оставшейся в душе после прожитых с Людмилой Донатовной лет, о том, что будущего с ней у него нет и не может быть, об Ане, которую с одобрения Петра Ивановича он выбрал себе в жены, – Сергей Павлович с обмирающим сердцем падал, летел, срывался в пропасть, тонул и уже готов был по образу и подобию прежних времен соединить с подругой головы и ноги и насладиться, однако, почувствовав на себе тяжелый взгляд Петра Ивановича, а где-то совсем рядом угадав белого старичка, понурившегося в глубокой печали и отвернувшегося от мраморной девы, римлянина и всего остального, что могло вот-вот оскорбить его взор, он перестал ласкать грудь возлюбленной, оторвал свои губы от ее рта и, поднявшись, хрипло сказал:

– Не могу.

Считанные минуты спустя он брел по улице Павлика Морозова, кляня лужи, мокрый снег, темноту, мучаясь жалостью к оставленной им Людмиле Донатовне и еще сильнее вожделея ее.

Но почему, почему?! Какое, собственно говоря, преступление совершил бы он, если бы по обоюдному согласию, влечению и желанию взял то, что ему радостно отдавали? Кто мог бы поставить ему в укор близость с той, кого еще совсем недавно он почитал за свою половину, найденную им в сутолоке жизни и, казалось, до гробовой доски соединившуюся с ним? Кому было дело до порывов его естества, волнения его крови и стона его плоти? Разве есть закон, запрещающий мужчине и женщине, ему и ей, свободно вступать в любовный союз и столь же свободно расставаться?

Он миновал здание Киноцентра, перешел улицу, затем еще одну и двинулся в сторону станции метро «Краснопресненская». Ни машин, ни людей.

– Некрополис какой-то, – неведомо кому пожаловался вслух Сергей Павлович. Но тусклый желтый свет заметил он в маленьких окошках общественного туалета, что было несомненным признаком жизни, лишь переместившейся с городских улиц и площадей в укромные, пусть даже и дурно пахнущие обители.

И разве нашелся бы человек, который промолвил бы над ним свое осуждающее слово?

Может быть, друг Макарцев – однако в смысле прямо противоположном. Что-нибудь вроде: в предверье страшного позора, не смея встретить взором – взор, бежал никчемнейший любовник, как пойманный с поличным вор.

Однако по мере того, как Сергей Павлович шел дальше: мимо зоопарка, высотного дома на площади Восстания без единого огня в бесчисленных окнах, американского посольства с уже выставленными для утренней очереди в консульство барьерами и дремлющим в будке милиционером, – его мысли принимали иное направление.

Ветер летел по Садовому кольцу ему навстречу. Дуй, ветер, дуй. Блаженны те края, где солнце светит. Увы: там нет меня. Так бормотал он, пытаясь заслонить лицо воротником куртки и думая, что его бегство от Людмилы Донатовны – это бегство от самого себя, вернее от Сергея Павловича Боголюбова прежнего, до эпохи «Ключей», болота, прозорливого старичка на пеньке и деда Петра Ивановича, чье явное участие в своей жизни он теперь ощущал. Он бежал, чтобы не быть изгнанным. Ведь если бы Адам бежал от Евы, то его не лишили бы прописки в раю и не выгнали бы на сто первый километр – в жизнь, завершающуюся смертью. «Я, положим, не Адам, – сам себе объяснял Сергей Павлович, перепрыгивая через лужи, оглядываясь на звук проносящихся мимо редких машин и бесплодно простирая к ним руку: поистине, в этом жестоком городе никого не трогала участь застигнутого декабрьской ночью путника, – но я не хочу изгнания». Правду говоря, он пока еще сам далеко не до конца понимал, откуда его могут выдворить и где, почему и с какой целью он намеревается остаться. Но ему – он чувствовал – приоткрывалось его истинное Отечество, страна любви и свободы, чудесная земля, где реки текут молоком и медом, а на полях колосится вечный хлеб.

Глава третья

Изменник

1

Несколько дней спустя Сергей Павлович Боголюбов решил навестить родственника – Николая Ивановича Ямщикова, папиного родного дядю. Сергей Павлович, таким образом, приходился Ямщикову внучатым племянником, каковым он и отрекомендовался, позвонив по телефону и вызвав тем самым короткий смешок у поднявшей трубку девицы.

Папа был безусловно против и, клеймя дядю чекистом и сволочью, убеждал Сергея Павловича к нему не ходить. Иуда-Николай – не так ли назвал его Петр Иванович в своем тюремном письме?

– Он тебя на порог не пустит, – предрекал папа – и ошибся.

Уже по телефону Николай Иванович приятным, бархатным голосом высказал искреннюю радость в связи с нежданным, но тем более замечательным обретением племянника. При этом он опустил прилагательное «внучатый», как бы предлагая Сергею Павловичу пренебречь иерархией родственных связей и обусловленной ею дистанцией. Ибо степень «внучатости» подразумевает достаточное отдаление, тогда как «племянник» имеет полное право на близость, теплоту и доверительность. О существовании настоящего племянника Николай Иванович не обмолвился ни единым словом (чем вызвал у Павла Петровича ярость и матерную брань), а Сергея Павловича радушно пригласил прибыть при первой возможности.

– Его, небось, из всех «кремлевок» выперли, вот он и хочет запрячь тебя по медицинской части, – брюзжал папа и, как выяснилось, в некотором смысле был прав. – И ты, Сережка, гляди, – напутствовал Павел Петрович сына, – ты ему о письмах ни слова… Мы вообще ничего не знаем! Понял?! Мы только знаем, что Петра Ивановича Боголюбова арестовали, посадили, и он в тюрьме умер. Умер! – с ненавистью выдохнул папа. – И мы теперь в духе, так сказать, времени надеемся на справедливость… нет, ты справедливость лучше не трогай, она для них, как красная тряпка для быка… надеемся, скажи, на гуманное отношение… Нет, не так. Надеемся на законное решение нашего вопроса. Э-э, – скривился папа, – все равно он ни хера не поможет! Палец о палец, – и Павел Петрович стукнул указательным пальцем правой руки по такому же пальцу левой, – вот увидишь. И гляди – он старик, ему девяносто, но песок из него вовсе даже не сыпется. Он еще в прошлом году в этом самом религиозном Совете… контора такая, на три четверти чекистская… ходил в первых замах и все там решал.