Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– Перед чаем, как говорит Костромской Хрисанф, по обычáям. Хрисанф – мужик понимающий. С лёта берет! Я вас как-нибудь познакомлю… Тебе ведь сорок два недавно стукнуло? – то ли заметил, то ли спросил хозяин дома, и Сергей Павлович с отвращением ощутил себя полузадушенной мышью, которой забавляется старый кот. – Вы с ним ровесники. Он, правда, несколько по другой части, – усмехнулся Николай Иванович и цепко глянул на внучатого племянника: понял? не понял?

Тот, однако, отвечал взглядом, исполненным простодушного неведения.

– Среди церковников, – решил уточнить дядя Коля, – подобная склонность не редкость ввиду насильственного подавления естественного зова природы. Ну, давай, Сережа, за нашу встречу, за дружбу, за родственные связи, чтоб они не рвались, как гнилые нитки, а крепли! Твое здоровье!

Между чаем и коньяком два вопроса – не считая главного: о судьбе Петра Ивановича – занимали теперь доктора Боголюбова. Первый: какой был смысл в словах бодрого долгожителя, что все-де его покинули? Не перемерли же, в конце концов, все близкие Николая Ивановича, оставив ему на попечение одну лишь Катю, которую в неведомый Рим вот-вот умыкнет католический патер? И второй: что бы означало категорическое суждение о невозможности проникнуть со светильником в дела Церкви и о смертельной опасности, подстерегающей всякого, кто отважится на подобный поступок? Однако неожиданно для себя начал Сергей Павлович совсем с другого.

– А вот этот человек с вами на снимке… он с посохом, и на голове у него словно белый шлем…

– А-а! – равнодушно протянул Николай Иванович. – Патриарх Алексий. А на голове куколь.

Сергей Павлович почтительно кивнул. В облике Патриарха несомненно было нечто значительное. Врожденное благородство. Одухотворенность, возвышавшая его над суетным миром. Все это он с внезапным жаром высказал Николаю Ивановичу.

Благородное происхождение дядя Коля подтвердил: из дворян. Белая кость, голубая кровь. Советской нашей власти между тем послужил неплохо, и получил от нее четыре ордена Красного Знамени, автомобиль, дачу и всяческое благоволение. ЗИС от Иосифа Виссарионовича дядя Коля лично ему доставил и, вручая ключи, молвил три заветные слова: «Подарок товарища Сталина». Патриарх возвел прослезившиеся очи к небу и воскликнул, что это милость Божия для нашего Отечества иметь такого вождя, как Иосиф Виссарионович. Серебряной с позолотой ложечкой Николай Иванович отправил в рот кусок торта и, жуя, проницательно заметил, что после этой истории Патриарх перестал нравиться Сергею Павловичу. И напрасно. Товарищу Сталину Патриарх нравился, а товарищ Сталин умел разбираться в людях. Сергей Павлович призвал на помощь все свое самообладание, дабы с лицом, не отражающим его истинных чувств, выслушать хвалу вождю и неизбежно следующее после нее поношение нашего времени, чье знамение – дряблость государственной мышцы и пир словоблудия. Тусклые глаза дяди Коли просветлели от вспыхнувшей в них ненависти. Он вспомнил мадам Боннэр, на минувшей неделе творившей демократические заклятья у гроба своего предателя-мужа, и посетовал, что Россия – не остров Фиджи и у нас нет обычая отправлять жен на погребальный костер вместе с их усопшими мужьями.

– Впрочем, – уточнил он, – на Фиджи, как пишет Тейлор, жен не сжигали, а душили. Гнусной Елене было бы по делам ее.

Сергей Павлович поперхнулся чаем.

– А что?! – рыкнул Николай Иванович Ямщиков, как гласом рыщущего по лесам скимна рыкал он на подследственных в своем кабинете на Лубянке или в любом ином месте Отечества, где приходилось ему вершить беспощадный суд. – Взять ее и… – Он свел пальцы обеих рук в широкое кольцо, словно бы охватывая им шею нечестивой мадам и выдавливая из ее пожилого тела судорогу последнего дыхания.

Внучатый племянник с оторопью на него смотрел.

Позволив себе эту кратковременную вспышку, дядя Коля предложил еще рюмочку, указав, между прочим, на замечательные свойства вкушаемого ими коньяка.

– Мед! – воскликнул он, прибавив со вздохом, что в наше время хороший коньяк такая же редкость, как человек, сохранивший верность убеждениям, честь и достоинство. Все пало: люди, нравственность, порядок, армия – все! Мы наблюдаем крушение величественного здания, построенного нашими руками. – Отчего? – задумчиво спросил дядя Коля, вперив тусклые серые глаза в потолок с лепниной по краям и в центре, откуда, чуть покачиваясь от сквознячка, свисала лампа в оранжевом абажуре.

Тишина наступила после горестного вопроса Николая Ивановича. Слышно было, как где-то в глубине квартиры на неведомом Сергею Павловичу певучем языке говорила по телефону Катя, время от времени повторяя одно и то же слово:

– Аллора!

«А! Итальянский», – догадался Сергей Павлович и, поерзав на стуле, решился и брякнул:

– Ошибка в проекте, может быть?

Оторвав взгляд от потолка, дядя Коля глянул на внучатого племянника с брезгливым сожалением.

– В книге пророка Исаии, – отхлебнув из рюмки, молвил он, – которую я настоятельно советую тебе прочесть… да, да, мой дорогой, Ветхий Завет, он многому учит… Из Нового Завета ничего решительно нельзя почерпнуть ни в личном, ни, так сказать, в общественном плане, ибо непонимание человеческой природы суть всех Евангелий, Деяний, Посланий и прочей ерунды. Пища без соли. Пресно и скучно. – Дядя Коля поморщился. – Меня еще в церкви с души воротило от бесконечных «Господи, помилуй». Да за что, собственно говоря?! По какому поводу вой? Свихнувшийся в синагоге еврей две тысячи лет назад объявил себя Богом…

– Сыном Бога, – вырвалось у Сергея Павловича, и в голосе его, должно быть, отчетливо была слышна неприязнь к богохульствованиям старика.

Тот чуть пристальней взглянул на родственника тусклым взором, отчего Сергею Павловичу захотелось как можно быстрее покинуть этот дом и никогда более сюда не возвращаться.

– И ты, Брут, успел хлебнуть этой отравы, – вздохнул Николай Иванович и протянул руку с крупными желтыми ногтями и коричневыми пятнами на тыльной стороне кисти к плечу племянника.

Сергей Павлович напрягся, с усилием принимая отеческую ласку. И что же он услышал далее из уст человека, некогда священнодействовавшего в алтаре вместе с Петром Ивановичем, а потом переметнувшегося в стан фараона и на его службе возвысившегося? Страшные слова. Христианство, услышал он, издает трупный запах, это религия смерти, умирания, небытия, превращающая жизнь в мимолетную тень. Оно брезгует плотью, в то время как наивысшее наслаждение всякий человек получает именно благодаря ей. Разве племянник, будучи мужем зрелых лет, не припоминает, с каким яростным или – напротив – нежным восторгом вводил он свой уд в пылающую ответным жаром пещь? Именно это слово со вкусом вымолвил Николай Иванович, отвергнув его современную грамматическую форму и тем самым выказав как изощренность ума, так и склонность к некоторой игривости воображения, не угасшей в нем, несмотря на преклонный возраст.

Племянник потупил взор. Можно было подумать, что воин невидимого фронта втайне подглядывал за его любовной битвой с Людмилой Донатовной.

Дядя Коля понимающе усмехнулся. В Ветхом Завете, продолжил он, тоже полным-полно чуши. Живым вознесенный на небо Илья, три несгораемых отрока, Иисус Навин, остановивший солнце, – все это натуральный фольклор. Сказки. На что был бездарен самодовольный, как все тупые люди и тупые евреи в особенности, Емельян, он же Миней, Ярославский, он же Губельман, – а бездарнее его на всем белом свете был, пожалуй, лишь младший Губельман, сочинявший повести о сожженном в топке Лазо, – но и тот крошечным своим умишком сумел подметить и зацепить все небылицы как Нового, так и Ветхого Заветов. Однако в Ветхом Завете есть вместе с тем огромная жизнеутверждающая сила, выразившаяся, прежде всего, в безусловном одобрении всяческого плодородия… Тут, перебив себя, Николай Иванович воскликнул:

– Это какой-то гигантский родильный дом! Все совокупляются, все зачинают, все рожают… Что говорит Бог Аврааму при заключении завета? Пойди, говорит Бог, взгляни на небо и сочти звезды, если можешь. Вот сколько будет у тебя потомков!

Но главное – в преподанном человечеству примере мощи, настойчивости и безжалостности в достижении великой цели.

– Гляди, – утвердил на столе один свой крепко сжатый кулак Николай Иванович. – Это, положим, Египет. А это, – несколько поодаль водрузил он второй кулак, – будет у нас с тобой Земля Обетованная. И я выведу вас, – гласом Господа возвестил старый чекист, – от угнетения Египетского в землю Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев, в землю, где течет молоко и мед. Так сказал Иегова Моисею – и так случилось. – Кулак, обозначавший Египет, медленно и неотвратимо пополз в сторону кулака, изображавшего Обетованную Землю, достиг и накрыл его. – Где хананеи? Где амореи? Где ферезеи и всяческие моавитяне? – настойчиво вопрошал Николай Иванович племянника, тупо глядевшего на игру дядиных кулаков. – Отвечу: перемолоты жерновами истории – как перемололи и мы сначала откровенных врагов, затем ненужный человеческий материал, а под конец – предателей и тайных врагов. И как на костях истребленных народов евреи построили свое государство – так и мы превратили извечную русскую слякоть в прочный фундамент для еще невиданной в мире постройки. Но евреи просрали свой Иерусалим, – не постеснялся дядя Коля грубого слова. – Ты спросишь: почему? – обратился он к племяннику, которому, правду говоря, ни о чем не хотелось спрашивать и которому все эти рассуждения смертельно надоели. – Ты не скучай, – как в воду глянул Николай Иванович. – Ты слушай. Я тебе про Исаию недаром сказал. «Так рушился Иерусалим и пал Иуда, потому что язык их и дела их – против Господа, оскорбительны для очей славы Его», – полузакрыв тусклые глаза, нараспев прочел дядя Коля.