Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

на мосту, молодежь под духовой оркестр танцевала. В обветшалом пестром балагане, сохранившемся от старых ярмарок, раздавали детям пакеты с ломтиками черного хлеба, липкими леденцами и яблоками. На столе дымил трехведерный самовар. Стучали чашки. Здесь шло общественное чаепитие.

После митинга Иван Вишняков пошел в школу. Там, в классе, где он совсем еще недавно учился, за партами, неловко подогнув колени, сидели рыбаки, рабочие с мануфактуры, щегловские бородачи.

Питерский докладчик рассказывал им о «текущем моменте». Иван уже знал, что его фамилия Лихтенштадт и что он бывший каторжанин. Теперь Вишняков вспоминал: среди тех, кого позапрошлой весной вывели с острова, был и этот, сухопарый, в очках.

Докладчик стоял у наклеенной на холст карты России. Карта была без обозначений. Сколько раз под строгим взглядом учителя Иван переминался, пыхтел перед нею, разыскивая неведомо куда запропавшие города и реки, и как досадовал тогда, зачем она немая.

Сейчас карта говорила, кричала, звала.

Из задних рядов, стуча крышками парт, поднимались, чтобы лучше видеть и слышать.

Смуглый человек, со шнурком от пенсне, заброшенным за ухо, говорил не напрягая голоса. А Вишнякову представлялось, что в классе, знакомом до малейшей трещинки на обоях, в школьном классе гремит перестрелка, рвутся снаряды, цокают копыта летящей в атаку конницы.

Владимир говорил о родине — в огне неутихающей войны. То, о чем он рассказывал, было уже известно из газет. И все-таки звучало по-новому. Сердце Вишнякова сжималось от тревоги и любви.

Ты живешь, отчизна наша, века — и всего лишь первый год. Той, которую подняли мы над развалинами царизма, — республике советской — год.

Ох, как страшна свобода наша буржуям, захребетникам всего мира. Отовсюду тянутся кровавые лапы. В Мурманске, затянув черным дымом побережье, с океанских кораблей высадились американцы, англичане, французы. Японцы высадились во Владивостоке. В Баку английские солдаты расстреливают комиссаров. Немецкие армии покрыли виселицами и могильными холмами Украину, Белоруссию, Прибалтику.

В Сибири восстал сорокатысячный корпус военнопленных чехословаков. Восстал и двинулся через всю Сибирь к Волге. Точно ждали этого предательского удара, поднялись белые офицерские армии. Пылают мятежи по обе стороны Урала.

Кулачье повсюду точит ножи. Эсеры и меньшевики от политических словопрений перешли к вооруженной борьбе. Они хотят отсечь голову революции. Они стреляют в Ленина.

Горишь в беспощадном и жарком огне страшной войны, горишь, родная моя страна!

Белоказаки атамана Краснова идут на Царицын, чтобы перекрыть пути южному хлебу и нефти. Оттуда грозят Москве.

Ни сна, ни отдыха не знай, Россия, пока воду из твоих рек пьет чужеземец и враг. На Волге стой насмерть, рожденная в неслыханных битвах Красная Армия — конные дивизии, рабочие полки.

Оттуда, с Волги, прилетели первые победные весточки. Казань — наша. Симбирск — наш. Над Самарой — красный флаг!

Но самые трудные, самые кровопролитные сражения — впереди. И тут, на Неве, надо быть начеку. Собираются тучи над Питером. Наносит их злой ветер от голых заполярных отрогов, от сыпучих балтийских дюн. Быть начеку!

Владимир Лихтенштадт говорил спокойно и ясно. Слова его рождали отзвук торжественный и волнующий. Никогда Вишняков не думал, что слова могут прикоснуться к сердцу, как к колоколу…

Вместе со всеми Иван вышел из школы на улицу. В какое-то мгновение ему почудилось, что по лестнице пробежал не он, нынешний Вишняков, боец рабочего батальона, дравшийся на улицах Петрограда, в Царском Селе, под Псковом. Нет, Ванюшка — школьник, с холщовой сумчонкой, набитой тетрадями, — выбежал на шумную шлиссельбургскую улицу. И среди сотен смеющихся, поющих людей идет не председатель совета Николай Чекалов, а худенький подросток в отцовском пиджаке. «Коля-тихий», Чекаленок. Рядом с ним не Мария Дмитриевна, самая уважаемая учительница во всем городе, и не Софья Петровна, жена комиссара, которого за сотню верст в округе зовут просто «наш Иустин». Нет, две неразлучные подружки Муся и Зося, взявшись за руки, бегут вприскочку…

Сколько времени за плечами? Десятилетие? Век? Когда это было? Даль как в тумане. Быстро же растут, взрослеют, суровеют люди в огневую пору!

На Неве сновали лодки. Одни спешили в поселок. Другие — в Шлиссельбург.

Вишняков успел прыгнуть в челнок, который держал путь к крепости. Сесть было негде. Пришлось стоять. Когда налетала волна, Иван приседал и выпрямлялся, как на качелях. Пеной кропило лицо.

На берег Иван соскочил раньше, чем челнок причалил.

В крепости было полно народа. Парни взобрались на колокольню и раскачали тяжелый железный язык. Нежданный благовест величаво и гулко поплыл над водой.

Все спешили на мыс. В этом месте начинался правый рукав Невы. Волны набегали на бревна, торчком вколоченные в дно, омывали серые валуны.

В тишине на мысу слышался несильный, прерываемый долгими паузами голос. Говорил скульптор. Он был смущен тем, что у него оказалось столько слушателей. Он привык к одиночеству своей мастерской, к безмолвию и красноречию глины, гипса, камня.

Скульптор рассказывал, каким видится ему будущий памятник революционерам, погибшим в Шлиссельбургской крепости: на основании из простого известняка — гранитная стелла, полукруглая, как щит древнего русского воина. В гранит на века врублены имена тех, кто распростился с жизнью на этом острове. Вокруг памятника, на каменных столбах, — цепи. Последнее напоминание о Государевой темнице.

Да, этот памятник о многом поведает поколениям…

Скульптор казался до смешного маленьким и сгорбленным, как гном.

Долго еще звучат голоса над Невой…

Начинает темнеть. Пора спешить на правый берег. Там — зрелище, какого в этих краях не бывало, самая интересная часть праздника.

В Народном доме распахнуты все окна и двери. Вмещает он сотню человек, а пришла добрая тысяча. Всю улицу заполнили.

На сцене горели электрические лампы. По такому случаю пустили в ход заводскую динамомашину. Накал в лампах неровный — то тускнеет, то разгорается.

Декораций не было никаких. Зато все артисты в костюмах. Оркестр состоял из нескольких скрипок, труб и барабана.

Раздались первые такты музыки. Сотни людей словно дышать перестали.

Петроградские артисты давали шлиссельбургским рабочим оперу «Руслан и Людмила».

Вишняков, Зося с Марией, Жук, да и почти каждый, кто пришел на спектакль, никогда раньше не бывали в настоящем театре.

Музыку слушали зачарованно. Граница между сценой и залом была стерта сразу, как началось действие.

Людмилу вслух жалели, называли ласковыми именами. Наину и Фарлафа честили без стеснения. А когда Руслан ухватил Черномора за бороду, одобрительный вопль потряс стены.

Певцы и музыканты перепугались, увидев, что зрители лезут через рампу. Вместо аплодисментов, артистов обнимали, жали им руки. Какой-то рабочий все твердил:

— Спасибо вам, родные. Я и не знал, что на свете есть такая сказка.

Тут оказалось, что