Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

С полиции хватит и существующих наук, — за всеми не усмотреть.

Ведет себя профессор Лесгафт странно, совсем не по-ученому. На окраинах собирает оборвышей, устраивает игровые площадки и, позабыв об академическом звании, распушив бороду, вместе с ребятней гоняет мяч и бегает вперегонки. А то купит им билеты на невский пароход и отправляется с ними в путешествие на целый день.

Чего он хочет? К чему стремится необыкновенный профессор? Только не к благочинию. Из Вольной школы начисто изгнаны молитва и закон божий.

Министерство закрывает школу. Два года настойчивых требований, и она снова существует.

Но Лесгафт безнадежно болен. Единственное спасение для него — знойный африканский климат. Он уезжает в Египет. Вскоре из Египта в туманный Петроград привозят свинцовый запаянный гроб.

Но детище беспокойного профессора живет.

После Великой Октябрьской революции школа преобразована в Естественно-научный институт и носит имя Лесгафта. Руководит институтом ученый, который своим главным университетом считает Шлиссельбургскую крепость. Наконец-то не в каземате, а в хорошо оборудованных лабораториях Морозов может по-настоящему работать над своими идеями о нерасторжимой взаимосвязи наук, о стройном единстве законов необозримо малого и необозримо великого — атома и вселенной.

Отныне нет ни надзирателя, ни «волчка».

В память о Лесгафте новый директор ничего не изменил в его кабинете. Оставил стол Петра Францевича, любимую чернильницу и любимую гравюру, и даже вот этот шкаф.

Шкаф стоял в простенке у двери. Грубо, по-топорному слаженный, с косовато навешенными дверцами, он явно загромождал комнату.

Морозов сказал гостю:

— Знаете ли, что это за чудище? Шкаф, построенный нами на каторге, в Шлиссельбургской столярной мастерской! Нескладен? А Лесгафт весьма ценил его, почтительно называл «реликвией места страданий» и на его полках хранил великое и единственно признаваемое им богатство — рукописи своих книг. Да-с, голубчик.

Время за разговором пролетело быстро. Вечерело. Но Морозов не зажигал света. Он стоял у окна.

Вдруг, взяв Иустина под руку, заторопил:

— Пойдемте!

Жук едва успел схватить свою крыночку за проволочную дужку.

— Я вас поведу, голубчик, — предупредил Николай Александрович, — а то ведь тут ничегошеньки не видно.

Шли они по темным переходам, по лестницам, винтовым и отвесным.

Наконец профессор распахнул слуховое окошко и вместе со своим гостем оказался на крыше. По краю ее лепились невысокие перильца.

С самым таинственным видом Морозов подвел шлиссельбургского комиссара к деревянной башенке и толкнул дверь. В башенке было темно.

Что-то загремело. В потолке появилась щель. При свете звезд Иустин увидел, что профессор тянет длинную цепь. Купол раскрывался все больше. Теперь Жук разглядел нацеленную в небо трубу телескопа.

Морозов посадил гостя к окуляру. Иустин и представить себе не мог, что небо вблизи так великолепно. Он различал горы и впадины на лунном серпе. Звезды казались лампами, подвешенными на невидимых крюках.

Профессор негромко называл имена, прекрасные, как музыка, рассказывал о далеких мирах и расстояниях, о невообразимых световых годах.

— Как понимать, — спросил комиссар, — если, скажем, с той звездочки могут видеть Землю и все, что творится на ней, то о нашей революции они узнают через многие тысячи лет, не раньше?

— Вот именно, голубчик, — рассмеялся Николай Александрович, — но поверьте мне, что тысячи лет для вселенной не такое уж большое расстояние и время…

И представил себе комиссар летящую среди звезд, под холодным их мерцанием, планету, по имени Земля, взбудораженную и окровавленную, жаждущую счастья, и стала она ему еще дороже, родней…

Отошел Иустин от телескопа. Закрыл глаза. Под плотно сжатыми веками роятся, роятся светляки. Голос Николая Александровича летел к нему, казалось, откуда-то издалека:

— Вы как думаете, голубчик? Заводы, поля — теперь народная собственность. А небо? Как вы полагаете — небо? Его тоже надо взять в свои руки. Да-с. И, скажу вам, голубчик, давно пора!

Морозов сидел на железном стуле, запрокинув голову. Он больше не обращался к Жуку и, кажется, вовсе забыл о нем. Он работал.

Непрестанно что-то бормотал. Комиссар прислушался и понял, что это стихи. «Странный обычай», — мысленно отметил Иустин. Он не знал, что те, кто часто бывают в небесах — астрономы и авиаторы, — незаметно для себя вырабатывают такую привычку к стихам и песням.

Профессор покрутил винт, изменил наклон трубы и произнес с забавным пафосом:

Слепо око Скорпиона

В глубине ночных небес.

Над дугою небосклона

Вышел красный Антарес!

Нацелил телескоп, откинулся на спинку стула.

— Да-с.

И тихонько, будто приводя в напевную стройность свои мысли, проговорил:

Конь небесный Сатурн не боится ни Пса,

Ни Дракона, ни Гидры, ни Змея.

И опять:

— Да-с.

Вспомнил о госте. Спросил:

— Как вы относитесь к поэзии, голубчик? Штука, скажу вам, полезная. Отменнейшие есть стихи!

Профессор снова углубился в работу…

С первой минуты их встречи комиссар собирался рассказать Николаю Александровичу о необычном производстве, освоенном на приладожском заводе. Но все не находил подходящего повода. Теперь медлить больше нельзя. С чего начать?

Выручил случай. Морозов поднялся из-за телескопа. И чуть не наступил на крыночку.

— Что это у вас такое? — спросил он с любопытством.

— Винный сахар, — сообщил комиссар, — сахар, который мы добыли из опилок.

— Что же вы молчите? А ну, рассказывайте.

Профессору надо было знать все подробности: давление, температуры, концентрацию составов.

— Занятно, голубчик, — заключил он, — занятно!

Жук встал и протянул Морозову крыночку.

— Разрешите подарить вам, попросту, по-рабочему. Профессор поднял крышку, лизнул ее и отметил:

— Грандиозно!

Он выбежал из башенки на крышу и наклонился над перильцами.

— Ксана! — прокричал он вниз, в раскрытое окно своей квартиры. — Ксана! Иди скорее сюда!

Ксения Алексеевна шла по темной лестнице быстрыми шагами, — эта дорога была ей привычна.

В обсерватории на круглом столике, среди книг, уже теплилась свеча и торжественно возвышалась крыночка с сахаром.

— Ты взгляни, что нам привезли из Шлиссельбурга! — Морозов хлопотал, нарезая хлеб, обычный его завтрак во время ночных наблюдений.

Ксения Алексеевна намазывала ножом сахар на тоненькие ломтики.

— Это вкусно, — оценила она.

— Вкусно? — не соглашался профессор. — Говорю тебе — грандиозно!

Морозов провожал комиссара по бесконечным темным коридорам, затеняя ладонью свечу.

— Приезжайте к нам в Шлиссельбург, — на прощание попросил Жук. — Для всех радость будет.

— Что же, возьму и приеду, — пообещал ученый. — Закончу самые неотложные исследования и приеду. Так и скажите рабочим.

20. Годовщина

Никогда прежде Иустин не видел своего друга в таком состоянии. Чекалов стоял посреди комнаты, сжимая кулаками виски.

Едва Жук вошел, Николай выпрямился.

— В Москве, на заводе Михельсона эсеры стреляли в Ильича! — с этими словами он подал