Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

— Не стучите. Там давно уже никто не жительствует.

На улице около ворот дежурил дворник, одетый, несмотря на жару, в ватник. Дворник тоже ничего не мог сказать о Лихтенштадтах.

Жук сел на каменную тумбу, поставил крыночку на колени. Что может быть горше, чем потерять товарища…

Но день был веселый, солнечный. Рябили лужи, налитые недавним дождем. Парень в неподпоясанной рубахе, прислонясь плечом к стене, лениво трогал лады гармони. Прошел матросский патруль. Матросы внимательно посмотрели на одинокого человека с крыночкой.

Однако не сидеть же так на тумбе весь день? Конечно, Иустин разыщет Владимира, — человек не иголка в стоге сена.

А сейчас… Что же делать сейчас? Свой сахарок Жуку хотелось показать непременно Владимиру. Вместе они поехали бы к Морозову. Иустина неизъяснимо тянуло к этому седому и мудрому человеку. Уж он-то сумеет оценить настоящую работу.

Да, да, надо отправиться к Морозову, тотчас и не колеблясь.

Жук расспросил дворника, как пройти на Английский проспект. Адрес помнился очень хорошо, простой, без цифр: угол Английского и Торговой.

Серый многоэтажный дом казался совершенно ненаселенным. Жук долго бродил по лестницам, пока не наткнулся на дверь с дощечкой, на которой значилось: «Н. А. Морозов». Крутнул звонок-вертушку. Послышались быстрые шаги и стук задвижки.

В прихожей было темно. Где-то очень близко играли на пианино. Иустин никого и ничего не видел. Но раз дверь открыли, кто-то тут должен быть. Он громко объяснил, к кому пришел.

— Ксения Алексеевна, к вам! — произнес голос рядом.

Услышав это имя, Иустин невольно прижал руки к груди. Сейчас войдет «Ксана» из «Звездных песен»!

Музыка оборвалась. В клубящихся потоках солнечного света, за отодвинутой портьерой, улыбаясь стояла очень молодая женщина с ласковым и внимательным взглядом.

— Вам нужен Николай Александрович? — спросила она. — Сейчас у него время отдыха. Он гуляет на Пряжке, это тут, недалеко.

Жук неуклюже поклонился и вышел. Наверно, надо было сказать этой женщине, что он давным-давно знает ее по стихам, прочтенным в крепости. Но, как на беду, от волнения шлиссельбургский комиссар растерял все слова. Пряжка — маленькая, мелкая речонка, во многих местах забранная дощатыми мостами, и берега у нее были тоже в деревянных настилах. Здесь, на солнцепеке, прогуливался Морозов.

Жук издали разглядел высокую фигуру ученого, его белую непокрытую голову и белую бородку. Он шел и беседовал с окружившими его детьми.

Подбегали все новые ребячьи стайки. С каждым мальчуганом и с каждой девчушкой профессор здоровался за руку.

Иустин остановился, боясь помешать. Николай Александрович несколько раз внимательно посмотрел на него. И вдруг подошел мелкими быстрыми шагами.

— Соляной городок? Так? — спросил он, чуть скособочив голову. — Голубчик, отчего же вы тогда столь неожиданно удрали?.. Ну-с, теперь вам бежать некуда. Пойдемте, пойдемте…

Морозов ввел своего гостя не в ворота, а в дверь, на которую был наклеен простой белый листок с надписью от руки: «Естественно-научный институт Лесгафта».

В действительности серый дом был полон жизни. Только это совсем особая, незнакомая Иустину жизнь. В тихих и опрятных лабораториях ученые встряхивали пробирки над синими огнями горелок, разбирали образцы минералов, шелестели листами гербариев.

Морозов первый вошел в узкую комнату с одним окошком. Показал гостю на кресло, сел за стол, на котором стояли подсвечник и чугунная чернильница в виде рыб со сплетенными хвостами.

Профессор, предугадывая размышления комиссара, сказал:

— Сейчас вы видели лаборатории нашего института. Занятия в них остались вам непонятными. Так, голубчик?.. Дело в том, что наука уже теперь должна ответить на многие вопросы. Наука всегда живет будущим. Да-с, так-то!

Николай Александрович говорил с ясным спокойствием глубоко убежденного человека. Жук не знал, как это сделалось, но спокойствие и убежденность ученого передались ему. Он уже не сомневался, что эта невозмутимая тишина нужна. И необходимо, чтобы за длинными лабораторными столами люди со скальпелями и пинцетами в руках над микроскопами, разгадывали загадки природы. Нужно для будущего, которое придет скоро.

Морозов долго расспрашивал о Шлиссельбурге последней, незнакомой ему поры. Иустин чувствовал себя неловко и смущенно, как школьник перед учителем. Комиссар поставил крыночку на пол, рядом с креслом. Но теперь не знал, куда деть руки.

Он разглядывал непонятную, нерусскую надпись над маленькой полкой. На полке лежал простой кусок потемневшего, расщепленного дерева. Очень хотелось спросить о смысле надписи и зачем понадобилось хранить простую щепу. Но спрашивать показалось неудобным.

Внимание Жука привлек рисунок, висевший на противоположной стене. Рисунок изображал обнаженного юношу, поднявшего факел. Скелет с железной косой отступал перед ним.

Аллегория была понятной и, несмотря на жуткие детали и черные тона, не пугала.

— Это про нынешнее, — одобрительно заметил Иустин, — про то, как царь и буржуи отступили перед революцией.

— Нет, гравюра прошлого века, об извечной победе творческой, созидающей мысли над смертью, — профессор спрятал улыбку в серебряную бороду, — любимая гравюра Петра Францевича.

Шлиссельбургский комиссар подался вперед, разглядывая поразивший его портрет человека с крупным бугристым лбом и курчавой окладистой бородой.

— Это Лесгафт, — пояснил Николай Александрович.

— Кто он? — спросил Иустин.

Морозов встал из-за стола, зашагал по комнате. Видимо, трудно было ему так вот просто рассказать о Лесгафте — «кто он».

Это тот человек, который более десяти лет назад постучался в убогую квартиру на Гончарной улице, где жил только что выпущенный из Шлиссельбургской крепости узник. После долгого заточения ему, освобожденному, страшно было возвращаться к жизни, от которой успел отвыкнуть. Он терялся. С чего начать? Клеймо «государственного преступника» и жесточайший надзор полиции тяготели над ним.

Он едва поверил своим ушам, когда человек, вошедший в его первое после крепости обиталище, назвал себя. Имя Лесгафта, талантливого анатома и педагога, было широко известно в ученом мире.

Лесгафт предложил Николаю Александровичу руководить практическими занятиями по химии в Вольной высшей школе. Факультету знакомы труды, написанные Морозовым в крепости. Факультет принимает их за диссертацию. Морозову будет присуждена степень профессора химии, — это дело решенное.

Так шлиссельбургский каторжанин стал профессором школы, созданной Петром Францевичем Лесгафтом. Школа была на подозрении у начальства по дерзкому своему наименованию — Вольной, а главное — из-за сумасбродных идей беспокойного ученого.

Пусть бы этот «потрошитель», как его называли в полицейском ведомстве, резал трупы где-нибудь в моргах, в анатомическом театре и помалкивал. Так нет же. Он ни в чем не признает божественного начала, повсюду видит главенство материи над духом. Все в его лабораториях делается для подтверждения крамольной истины, именуемой материализмом.

При школе на Английском проспекте появляются курсы самых неожиданных направлений: вечерние, для рабочих; учебно-гимнастические, для молодежи; курсы педагогов физического образования.

Это что еще за новый вид образования?