Реквием по любви. Грехи отцов - Людмила Сладкова

— Да!

— Что за хрень ты мне тут шлешь? — раздался из динамика не менее «приветливый» голос Зарутского. Голос, из-за которого лица присутствующих вытянулись от изумления. Никто не мог поверить, что ему удалось «завербовать» и заставить «говорить» самого Макара.

Тем не менее он говорил. Вернее, продолжал наезжать:

— Прекращай уже этот маскарад! Туфта голимая! Думаешь, я поверю, будто ты причинишь ей реальный вред? Своей собственной жене?

В ту же секунду захотелось разбить телефон к чертовой матери.

Ибо… данную новость он озвучил менее часа назад.

А это значило лишь одно:

«Он здесь! Предатель… среди нас!»

* * *

«*б твою мать! — отчаянно пульсировало в сознании. — *б твою мать!»

Похомов стиснул зубы до противного скрежета. А кулаки – до хруста костяшек. Его зверски заколошматило от ярости. От лютого первобытного бешенства. Он пристально вглядывался в каждого присутствующего здесь человека, всеми фибрами души желая лишь одного – вычислить ублюдка.

Его мысли были прерваны странным звуком, раздавшимся из динамика телефона. Складывалось ощущение, будто Макар саданул кулаком не то по мебели, не то по стене. А потом вдруг взревел не своим голосом:

— Что ты натворил, долбо*бина? Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Я… я годами прогибался под Гарика! Я безропотно выполнял все его поручения и прихоти! Самые паскудные. Самые мерзкие. Самые… Бл*дь, да когда я сдохну, меня даже в ад не примут! Но… выбора не было. Он приказывал, а я исполнял! Блевал потом часами в туалете, но исполнял! Только так… Только так я мог защитить Лизу! И защищал. Защищал! Пока ты, сука…

— Кого ты там защищал, герой невидимого фронта? — не выдержав, взорвался Борзый. На шее от напряжения взбугрились вены – так сильно он орал, надрывая глотку. — Ее Прокурор защищал все это время! И мой отец!

Макар зашелся в приступе зловещего хриплого лающего смеха.

— Когда ты уже поймешь: они на это неспособны! — яростно выплюнул он спустя секунду.

— Мстить и сводить счеты – это да! Бесспорно. Здесь им нет равных. И нагнут кого угодно. И с землей сравняют. И город в крови умоют, если придется. Но… они не видят дальше собственного носа. И не в состоянии предотвратить катастрофу, когда это требуется. Вот Черчилль предотвратил бы. И защитил бы как положено. Он людей насквозь видел. Ну… за небольшим исключением. Но Боря – не Кир! Нет у него чуйки брата.

Он не стратег. Кого они с твоим отцом защитили? Кого? Иринку Борькину? Или… Маришку, быть может? Где они были, а? Где все они были, когда она умирала? Когда так нуждалась… в них! Не-е-ет! В гробу я видал такую защиту! Они ведь и с Лизой особо не заморачивались. Наивно полагая, что про дочь Черчилля все забудут, и никто не станет искать малышку, якобы «спрятали» ее. На деле же тупо подделали ей документы и предоставили им с бабкой другое жилье. А потом, довольные собой, занялись каждый своей жизнью. Да только… люди Гарика нашли Лизу! Почти сразу нашли! Каждый год на свой день рождения я получал от Пескаря открытку. Вернее, фотографию. Ее фотографию! Каждый проклятый год! Из раза в раз она становилась все старше. Росла. Расцветала, превращаясь в точную копию своей матери. Она спала спокойно, даже не подозревая, что каждый день ходит по краю пропасти!

Сказать, почему ее не трогали? Или сам мозги включишь наконец? Я выторговал ее жизнь взамен на абсолютную преданность этому ублюдку! Но у нашего с ним уговора был один крохотный пунктик: Лиза должна оставаться… нейтральной и максимально далекой от нашего мира. И все шло отлично, пока один зажравшийся мудозвон…

Сука! Ты же ее под удар поставил! Понимаешь ты это или нет? Теперь у него развязаны руки. Теперь она не безобидная девочка, пребывающая в неведении о своем происхождении, а охеренный рычаг давления на тебя, меня, Прокурора и Похома! А также угроза для него самого. Он до усрачки боится всего, что связано с Черчиллем. И с возрастом его паранойя лишь усиливается. Кир нарыл на него кое-что. Весьма лютый компромат. И Пескарь думает, что перед смертью он передал его Марине. А та… своей дочери. Все эти годы мне удавалось убеждать его в обратном. Доказывать с пеной у рта, что Кирилл никогда не посвящал Марину в свои дела. У него был жесткий пунктик по данному поводу. Если он и передал кому эту информацию, то только Боре. До сегодняшнего дня Гарик прислушивался ко мне. Но… новость о твоей женитьбе… все меняет. Что ты натворил? Я больше не смогу защищать ее. Это будет расцениваться как помощь его врагам! Я… не знаю, что мне делать. Падла! Я впервые в жизни не знаю, что мне делать! Я готов растерзать тебя собственными руками!

— Тебе ничего не нужно делать, — напряженно выдавил из себя Дмитрий, пребывая в легком шоке от тирады Зарутского. — Просто… скажи мне, кто крыса… и я все сделаю сам!

Макар вновь зловеще рассмеялся:

— А ты уверен, что оно тебе нужно? Что если я назову имя человека, которого ты очень хорошо знаешь? Что если он вхож в твой дом?

Борзый раздраженно хрустнул позвонками затекшей шеи и ядовито выплюнул:

— Говори! Иначе я…

— Зачем? — из динамика послышался тяжелый, измученный вздох собеседника. — Ты все равно мне не поверишь! Мне никто не поверит, даже если я буду кричать его имя на главной площади города!

— Я – не все! — сухо и надменно уверил его Дмитрий, предостерегающе поглядывая и на Прокурора, и на Ювелира, и даже на собственного отца. Ибо все они еле сдерживались от диалога со своим старым «приятелем». А допустить их вмешательства он никак не мог. — Я поверю!

— Правда? — скептически протянул Зарутский, явно сомневаясь. — Даже если я скажу, что никогда не предавал Черчилля? Что был предан ему, как собака?

Глава 50

Он произнес эту фразу интонацией, от которой Дмитрию захотелось немедленно свернуть ему шею. Создавалось впечатление, что он просто… издевается над ним. Насмехается. Играет. Либо испытывает на прочность его терпение. Тем не менее, играя желваками, Похомов собрал по крупицам всю свою выдержку и буквально заставил себя произнести спокойно:

— Все факты указывают на обратное, но… представим, что это так!

— Представим? — Макар