Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

конфликтов прозаик шел за своим литературным учителем Л. Леоновым, сочинения которого когда — то В. Солоухин сравнил с русской лепешкой: откусишь малый кусочек, а нажуешь полный рот. Задача художника, — уверен автор самой популярной сегодня, признанной крупнейшими леоноведами жэзээловской книги о Л. Леонове, — не объяснить, но дать возможность почувствовать, догадаться. Прилепин усвоил удивительную способность русских классиков удерживать читательское внимание на том объекте, за которым «воздух» — разные возможности для восприятия.

Читателя покоряет прилепинский герой, чаще всего воплощенный в автобиографическом образе повествователя. Необычный для нынешних времен персонаж откровенно признается: «Нет ощущенья холода, слякоти. Пелена ветра, тумана и снега не настигает меня». «Трезвый и внимательный» в отношении к себе и к миру, живущий «реальным занятием, большой работой, настоящим трудом», он исповедует старомодную уверенность в том, что только работа «делает мужика». При этом нисколько не стесняется своего нежного отношения к любимой женщине, прекрасно знает, «что такое ладонь сына и дыхание дочери», благодарен людям «радостным», способным «сердцем и глазами» «смотреть на солнце и видеть огромный свет», свободен от соблазна «беспочвенных понтов», хранит спасительную память о прошлом, в общем, не маргинал.

Прилепину удалось создать уникальную повествовательную манеру, свободную от «старообразных» подробностей, предполагающую внимание к деталям, в которых «кроется дух», которые «мало кто теперь умеет <…> заметить и описать!». И передаются эти детали чаще всего с помощью метафор, созданных с нарушением известной логики. Например, зрение героя может зафиксировать темноту, «густую, как песок». Ощущение счастья он фиксирует, используя странное, интертекстуальное по природе своей сравнение «тугое, как парус» (рассказ «Жилка»). Воспринимаются прилепинские алогизмы легко, естественно. Совсем не случайно один из лучших современных европейских прозаиков Г. Грасс отмечал поразительную «органичность» его поэтики: «Рассказ „Жилка“ Захара Прилепина — это очень поэтичный текст, и эта поэтика — она не навязана, а органична. Герой рассказа изолирован от мира, „чужой как метеорит“. И эта дистанция — самое сильное, что есть в рассказе»[361].

Причем, своя «словесная походка» появилась у молодого писателя очень рано, уже к концу первого десятилетия нового века. И определялась она особым «слухом», способностью ощутить температуру слова, уловить «густой лад речи» своих современников (например, В. Личутина), вернуть смысл «простым! человеческим! ясным! (обратите внимание на графику. — Н. Ц.) Словам!» Прилепинские герои по-особому, например, способны произнести «теплое» «спаси… бо…». Графическая фиксация уникального звучания привычного слова становится напоминанием об этимологии, скрывающей забытые современным человеком глубинные смыслы этикетной формулы. Также нельзя не заметить, что огромную смысловую нагрузку имеет у З. Прилепина повествовательная интонация — неторопливая, всегда размеренная, при любых условиях сохраняющая привязанность к эпическому ритму вечной жизни. У него все живое и живет: «Деревня кривится заборами, цветет лопухами, размахивает вывешанным на веревки бельем»[362]. В конце мистического рассказа «Смертная деревня» смятение героев улетучивается, как только «из-под зубов» «брызнуло живым» надкусанное яблоко (с. 521).

В 2014 году З. Прилепин опубликовал, словно в продолжение, развитие распутинско — астафьевской литературной программы, свой главный на сегодняшний день роман «Обитель».

Можно предположить, что толкование собственной сверхзадачи Прилепин вложил в уста отца Иоанна, одного из основных персонажей «Обители»: «Если Господь показывает тебе весь этот непорядок — значит, он хочет пробудить тебя к восстановлению порядка в твоем сердце»[363]. Значительность создаваемой З. Прилепиным картины русского мира, видимо, обусловлена распутинским (см. «Мой манифест») видением пути национального спасения — восстановлением порядка в человеческих сердцах: «Ты не согрешил сегодня — Русь устояла» (с. 185).

Масштабность литературного опыта З. Прилепина, за которым идет его литературное поколение, во многом определяется тем, что система эстетических координат, в которой он работает, транслируемые им представления о мире и человеке соответствуют классической литературной традиции. Именно в этом русле рождается новая литература со старой сверхзадачей — нацеленностью на создание текста, отражающем действительную реальность жизни в факте, событии, в судьбе персонажа, постижение которых заставляет автора и читателя «узнавать в себе родное»[364].

Роман Захара Прилепина «Обитель»

Роман З. Прилепина «Обитель» (2014) — произведение очевидно этапное, дающее возможность утверждать, что появился прозаик, способный создать на историческом сугубо документальном материале художественное исследование исключительно хрупкого в силу его изначальной подчиненности идее святости русского мира, непостижимого, предельно закрытого для «чужих» характера русского человека.

Моделью русского мира в ХХ веке, по Прилепину, стали Соловки — архипелаг в пространстве Беломорья, где весной 1920 года одновременно с установлением Советской власти началось размещение лагеря особого назначения (СЛОН). Написано о Соловках немало. Из общеизвестного — очерк М. Горького «Соловки», «Погружение в тьму» А. Волкова, «Неугасимая лампада» Б. Ширяева. О Соловецком лагере оставили воспоминания бывшие его узники П. Флоренский, А. В. Розанов, А. Клингер, Д. Лихачев, наконец, четыре года проведший на архипелаге и строительстве Беломорканала Н. Анциферов. И вот первая странность — писатель, заявивший на первых страницах романа о том, что его задача следовать задокументированной исторической правде, не оставляет в своей «Обители» почти никого из этой славной плеяды, из тех, кого «запросто не встретить на улицах Москвы и Петрограда» (с. 43). История вторгается в художественное пространство романа мимолетным упоминанием «бывшего повара Льва Троцкого», профессора Императорской академии художеств Бразе (с. 62)[365], начальника лагеря Ногтева, да бесспорным наличием прототипа Федора Эйхманиса Теодорса Эйхманса — латышского стрелка, первого коменданта СЛОНа. Такое ощущение, что писатель сознательно исключает из поля зрения тех, кто мог претендовать на разрушение единства интересующего его пространства, постижение которого стало судьбой молодого москвича Артема Горяинова. Основания для выбора именно этого персонажа в качестве ключевого зафиксированы в семантике его имени: «невредимый, здоровый, здравый»[366].

Особую художественную нагрузку в первой книге несет сакральный образ Соловецкого архипелага, формировавшегося в национальном культурном сознании на протяжении пяти веков. Основные географические доминанты этого пространства воспроизведены в романе достаточно точно, их названия вполне соотносимы с современным «туристическим» представлением о мистическом северном архипелаге: Филиппова пустынь, Секирная гора, Савватиевский скит, озеро Красное, Никольские ворота, Преображенский собор, бухта Благополучия, канал, соединяющий Данилово озеро с Порт — озером. Правда, храм святого Онуфрия на погосте уже не единственный действующий на островах, да озеру Трудовому вернули историческое имя — Святое. Хотя градация этих историко — культурных символов в романе не «музейная». Она соотносится с режимной жизнью и производственными задачами пятнадцати соловецких рот. Самая страшная, одиннадцатая — это располагавшийся на Секирке у Свято — Вознесенского скита мужской карцер, факт существования которого затмевал в сознании главного героя удивление, вызванное новостью о проведении спартакиады, об открытии музея иконописи, библиотеки, школы, театра, об издании журнала, работе радиоузла, пушхоза, типографии, смолокурни, лесопилки, электростанции, железной дороги, метео — и биостанции, о процветании