Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что же касается других персонажей, которые в традиционном жанре путешествия приносят с собой новые темы разговора, привносят иные ракурсы или оттенки в уже начавшуюся беседу, то у Ерофеева они не разнообразят мысли и действия главного героя, но, как уже отмечалось, становятся его тенями — двойниками, тавтологично дублирующими ведущий персонаж, излагая сходные мысли не только тем же языком, что уже отмечалось в связи с образом Семеныча и что может быть прослежено на примере Черноусого (с. 82–87), но и весьма сходными графическими построениями (графики Венички и лемма Черноусого). Мелкие различия только подчеркивают и усиливают сходство. Даже Господь и ангелы говорят (в самом широком смысле) «на языке» героя.
Фиксированность системы образов в романе Ерофеева дополняет статичность характера персонажей и прежде всего центрального персонажа. Если можно принять эстетическую «скованность» персонажей второго ряда, ограничение их художественной характерологии, создание образа одной — двумя устойчивыми чертами, то образ Венички, который по законам романного жанра предполагает некую динамику, не развивается, не формируется по ходу повествования, но лишь раскрывается в своих отдельных составляющих.
Наконец, продвижение по сюжету также ни коим образом не связано с движением поезда. Изменение места в пространстве не является тем стержнем, который определяет ход повествования, сюжетные эпизоды не имеют «координатно — географической» мотивации, фабульная линия не обнаруживает зависимости от маршрута. С равным успехом для развития повествования опохмельный герой Ерофеева, подобно рассеянному герою Маршака, мог бы сесть «в отцепленный вагон», и это едва ли значительным образом скорректировало бы сюжет и фабулу.
Таким образом, можно заключить, что Ерофеев использует прием маскировки сюжета «под путешествие» только на внешнем уровне и к каноническому жанру романа — путешествия повествование Ерофеева вряд ли можно отнести. Тем более, что путешествие разворачивается в замкнутом круге, кольцевая композиция романа лишает сюжет динамики. Отсюда логичным и по своему гениальным выглядит предположение М. Альтшуллера о том, что герой Ерофеева «никуда не уезжал»: «Если подъезд, в котором был распят Веничка, тот самый, в котором он проснулся утром, чтобы идти к Курскому вокзалу (а это, очевидно, так, иначе не нужно было героя загонять в подъезд, эффектнее было убить его у кремлевской стены), то он и не выходил никуда. Все, что произошло с ним, — это мгновения перед смертью, кошмары меркнущего сознания, последние видения умирающего»[351].
Значительно большее характерологическое значение, чем законы жанра путешествия (в данном случае — мнимого путешествия, ложного путешествия, не — путешествия), для выявления своеобразия «Москвы — Петушков» имеют законы драматургической организации текста: не нарративность, а сценичность, и прежде всего — диалогизм, который реализуется на нескольких уровнях.
Во — первых, наличие различных субъектов разговора: Веничка — Веничка (как варианты: Веничка — веничкино сердце, с. 45, 129; Веничка — веничкин разум, с. 45, 129), Веничка — читатель, Веничка — Ангелы (которых герой не только слышит, но в какой — то момент и видит, с. 54), Веничка — Господь (равно как и Сатана), Веничка — пассажиры — попутчики (равно как и Сфинкс, царь Митридат, эринии, камердинер и др.), Веничка — сын (с. 52), Веничка — Горький (с. 91), Веничка — «княгиня» (с. 140) и многие другие. Ерофеев создает многочисленные маски имплицитных героев, тем самым обеспечивая внутритекстовую коммуникативно — полилогическую ситуацию. «Сценические» по своей сути монолог, диалог и полилог вытесняют нарративную повествовательность романа и составляют основу текста «Москвы — Петушков».
Во — вторых, моно —, диа —, поли — логическое построение повествования дополняется принципом драматургической инсценировки, театрализованного проигрывания текста, ролевого оформления образа главного героя: Веничка — посетитель привокзального ресторана, играющий роль пассажира экспресса, едущего в Пермь (с. 23), Веничка — Шаляпин — Отелло, «репетирующий» «бессмертную драму» «в одиночку и сразу во всех ролях» (с. 32), Веничка — «Каин» и «Манфред» (с. 34), Веничка — бригадир — «маленький принц» (с. 41), Веничка — бригадир — Наполеон («Один только месяц — от моего Тулона до моей Елены», с. 43), Веничка — «следователь» (с. 78), Веничка — Шехерезада (=Шахразада) (с. 110, 112), Веничка — «милая странница» (с. 126–127), Веничка — «старший лейтенант» (с. 126–127), Веничка — Президент (с. 120) и т. д. Комический прием «qui pro quo» («один в роли другого») усиливает драматургичность образа ведущего персонажа.
Наконец, драматургический диалогизм повествования Ерофеева поддерживается стилистически. Например, различением в «моно(диа)логе» Венички с Веничкой местоименного оформления обращения к самому себе посредством «я» и «ты». Из воспоминаний о покупке гостинцев для любимой и ребенка: «Это ангелы мне (выд. нами. — О. Б.) напомнили о гостинцах, потому что те, для кого они куплены, сами напоминают ангелов. Хорошо, что купил… А когда ты (можно было бы предположить использование формы „я.“ — О. Б.) их вчера купил? Вспомни…» (с. 22). Или: «— Да брось ты, — отмахнулся я сам от себя, — разве суета мне твоя нужна? Люди разве твои нужны? До того ли мне теперь?..» (с. 21). То есть внутри речи одного персонажа (в данном случае — Венички), внутри разговора героя с самим собой, звучат различные местоимения, «внутренний монолог» превращая во «внутренний диалог».
Диалогизации повествования служит и система обращений героя не только к другим персонажам («ангелы», «Господи», к попутчикам — «черноусый», «декабрист» и т. д.), но и к самому себе: «Ничего, ничего, — сказал я сам себе, — ничего. <…> Все идет как следует. Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему…» (выд. нами. — О. Б.).
Эмоционально — окрашенные риторические фигуры способствуют созданию впечатления живой разговорной речи, то есть в свою очередь также работают на диалогическую драматизацию текста. Вопросы — ответы: «Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, дальше что ты пил?..» (с. 18 и др.) или «Ведь, правда, интересное мнение?..» (с. 42); восклицания: «О, тщета! О эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия всех магазинов!» (с. 20); императивы: «Вот, полюбуйтесь…» (с. 42) или знаменитое «Встань и иди…» (с. 35 и др.); рассказовые формулы речи: «Вот сейчас я вам расскажу…» (с. 33) и др.
Последний пример демонстрирует то, что именно диалогизм (а не маршрут путешествия, не смена впечатлений, не названия новых станций) движет действие.
Теперь, если вновь вернуться к поиску традиции, которой следует Ерофеев, и вспомнить столь часто упоминаемого критикой Гоголя,
