DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

лизнул мои глаза, и они вытекли полиэтиленовым огнем. Другой подышал мне в уши, и их залило жаром расплавленной пластмассы. Крики, жар, разрывы и огонь мгновенно выключились. Меня стал обволакивать черный кокон теплого ничто.

Очень досадно было уходить, понимая, что тебя использовали и обманули, что все важное оказалось выменяно на пластиковую мелочь. Но, когда от мира вокруг уже осталась точка, похожая на единичку на кубике из настольной игры «Большое космическое путешествие», я вдруг почувствовал, что могу провернуть свою самую лучшую сделку. Визжащие демоны просчитались: мне не требовались ни зрение, ни слух, ни люди для обмена.

Юра Кособуцкий, мой детский друг второй категории, был бы в восторге – во мне наконец-то пробудилось чутье на великие игрушки.

Я вытянул, согласно обретенной инструкции, указательный палец. Вслепую направил его – словно крошечный пистолет – туда, где буйствовал пластмассовый гигант, и трижды выдохнул, умирая:

– Пуф… пуф… пу…

А потом с удивлением взглянул на этот потрясающе непластмассовый мир своими колоссальными пуговичными глазами.

Бес № 9

Екатерина Белугина

Лихо

Раскуроченное свиное нутро воняло несносно. Богдана уже вырвало раз кислой прогорклой желчью, но от запаха теплых еще потрохов снова подкатил к горлу горький ком.

Неподалеку, под дрожащей кроной старой осины, виднелся колодезный остов. Питьевой воды в нем не водилось издавна, только колыхалось на дне что-то мутное, зыбкое. Из острога за лесом доносились пьяные крики проклятых свеев.

– Пошибче давай, – сказал староста. – Вдруг кто углядит, чем мы тут занимаемся.

Богдан сплюнул. Поглядеть-то было на что, это верно.

Староста Мирон Тяпкин явился вчера в Богданову стылую избу и спросил с порога прямо:

– Долго ли терпеть будешь, Богдан?

Не заметил в потемках петли взмыленной. А Богдан и правда устал терпеть, одолели образы гнусные, вешаться готовился.

– Чего тебе? – отозвался он.

Мирон был приземистым и толстым, купцовского вида, в общем. Как только воевода свейский острог занял, Мирон к нему кланяться пошел, собака. А тот послал его назад: командуй, мол, своей деревней, а в острог не лезь.

Мирон и не лез.

До тех пор, пока воевода не повесил на него тягло. В тот же день свеи, распевая дурные свои песни, прошлись по селу. Тягло собирали добром, хлебом и девками пригожими. Так и увели среди прочих Марью Богдановну, тринадцати лет от роду. Кто из мужиков покрепче был, те вступились. Свеи их проучили, половину так насмерть. Богдан три дня провалялся в дровнике на голой земле, на четвертый встал и пошел к острогу.

– Сколько они над тобой потешались, ну вспомни, – увещевал Мирон. – Били, навозом конским кормили. А девка! Ты о дочке подумай!

– Только и делаю, что о ней думаю. Вот. – Богдан указал на петлю. – Надумал.

Мирон только тогда петлю разглядел и вроде даже обрадовался, в глазках искры заплясали.

– Это ты брось, – сказал он вкрадчиво. – Это ты о себе только думаешь. Знаешь ведь, есть одно средство. А ты, раз дело богохульное собрался вершить, так уж лучше верши во благо деревни.

Богдан пусть и туго соображал после побоев, а все ж домыслил, чего такое Мирон имеет в виду.

– Позови лихо, – продолжал нашептывать Мирон. О лихо только шепотом и можно, говорят. – Оно управится со свеями, а ты дочку вызволишь. Позови, Богданушка, ради нас всех. На колени встану пред тобой, коли попросишь.

И действительно, заваливаться стал, вернее вид сделал, а сам закопошился в одеяниях.

– Не надо на колени, – ответил Богдан. – Сказки это все сказочные. Нет тут никакого лихо.

В уме сам собой зашептал бабкин кичливый голос: «Есть. Есть тут лихо».

Мирон быстро принял прежний купцовский вид: пузо выпятил, губы надул.

– Как это нет? Твоя ж бабка его сюда и привадила. Мы с тобой еще мальцами были, когда на той стороне леса полегла рать посполитая. Сама себя исколошматила. А бабка Прасковья накануне свинью к погосту увела. Забыл, что ли?

Не забыл, чего уж, такое не забудется. Бабка-то на ум была тепленькая, за внуком не следила, то и дело бормотала разное.

«Свиные потроха, чтоб свеженькие были; лапу птичью, чтоб покрупнее; ком грязи, в него монетку положить абы какую; слова заветные; и покушать, но это уж когда выберется».

Проще бы веревку на шею, тоскливо подумал Богдан. Но Марька-то как же? У Мирона дочку тоже прибрали свеи, только не слишком-то горевал староста, да и младшие у него подрастали, а Богдан одинехонек остался. И правда, пусть их лихо всех возьмет. Не все ж ему своею бедой упиваться, пускай и остальные хлебнут.

– Свинья нужна, – сказал Богдан.

В пустой, одичалой без девичьего пригляда избе голос прозвучал приглушенно и мертвенно, точно из земляного подпола.

Мирон кивнул неуверенно, как будто не ожидал, что Богдан согласится:

– Ага, ага… – Он сглотнул, подавился слюной и, прокашлявшись, добавил: – Свинью раздобуду. Еще чего?

Богдан назвал, надеясь, что правильно все упомнил…

Бабка его за родню не считала, ничего не объясняла, не показывала, говорила только, что внучки ждет. Да только померла прежде времени. В ту пору волки по околицам промышляли, лютые совсем стали по зиме. Утащили бабку, а голову ее обглоданную потом катали по лесу всей гурьбой.

Богдан не горевал. Отмыл избу от застарелой вони, подлатал печь, привел невесту из соседней деревушки. Через год появилась Марька. И жить бы да радоваться, но Богдану чудился подвох. Молодую жену ласкает, а в ушах сиплый стон, который слышен иногда со старого погоста. Марьку по пушистой головке гладит, а самому видится голова бабкина. Безглазая голова, до кости обглоданная.

Свинью староста раздобыл быстро, лапу птичью тоже, по виду петушиную. И как свеи такое богатство упустили? Умел Мирон договариваться, тут уж не убавить.

Грязи кругом немерено. В грязь Мирон вложил полушечку, рубля пожалел.

На покушать репу подгнившую принес. М-да… Ну да ладно.

– Дальше чего? – спросил староста, когда Богдан закончил потрошить свинью.

С каждым мгновением сумерки давили все сильнее, поглощали звуки, стелили над просевшими могилками туман. Небольшая рябиновая рощица отгораживала погост от деревни, иногда оттуда доносились звуки одинокой ночной птицы. Мирон с каждым окриком оглядывался и крестился. Заброшенный погост – место дурное, на таком не стоит ночами промышлять. А вот же пришлось.

– Дальше бадью подставляй.

Мирон осторожно приблизился, подал бадью. Богдан снова сплюнул.

– Подставляй, говорю!

Староста нехотя сделал, что велено, напыжился весь. Богдан покосился на него:

– Не передумал?

Видно было, что страшно купчишке. И все же прежнего почета хотелось ему сильнее, раз