А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Когда повязка свалилась, старик зашевелил трясущимися руками, стараясь прикрыться. Это был первый признак того, что ему известно об их присутствии.

Пчеловод повернул кран, проверил температуру воды. Наполнил ведро. Держа его на весу, он начал медленно, церемонно лить воду на старика.

— Это тело Христово, — сказал пчеловод.

Он наполнил новое ведро, выполнил ту же процедуру, повторяя нараспев:

— Это тело Христово.

— Это тело Христово.

— Это тело Христово.

Митчелл сам наполнил ведро и начал лить воду на старика. Он подумал, не становится ли старику больнее от падающей воды. Понять было невозможно.

Они намылили старика антисептическим мылом, действуя голыми руками. Они вымыли ему ступни, ноги, зад, грудь, руки, шею. Митчелл ни секунды не верил, что это пораженное болезнью тело на каменной плите — тело Христово. Он мыл старика, стараясь прикасаться к нему как можно мягче, тер вокруг основания опухоли, которая была ядовито-красного цвета и сочилась кровью. Он хотел, чтобы старику было не так стыдно, хотел дать ему понять, что в эти последние дни он не одинок, не совсем, и что две незнакомые фигуры, которые его моют, как бы неуклюжи и неопытны они ни были, стараются ради него изо всех сил.

Когда они ополоснули и вытерли старика, пчеловод соорудил новую повязку. Они одели его в чистую рубаху и отнесли обратно в мужскую палату. Когда они положили его на койку, старик по-прежнему неотрывно смотрел вверх, слепо, вздрагивая от боли, как будто их тут и вовсе не бывало.

— О’кей, спасибо большое, — сказал пчеловод. — Эй, захвати эти полотенца в прачечную, ладно?

Митчелл взял полотенца, почти не задумываясь о том, чем они покрыты. В целом он гордился тем, что только что произошло. Когда он наклонился над корзиной с бельем, крест свесился у него с груди, отбросив на стену тень.

Он шел обратно, проверить, как там мальчик, как вдруг увидел агронома. Маленький, напряженный человек сидел на койке, цвет лица у него был еще более желтушный, чем в прошлую пятницу, желтизна просочилась даже в белки глаз, которые приобрели неприятный оранжевый цвет.

— Здравствуйте, — сказал Митчелл.

Агроном бросил на него резкий взгляд, но ничего не сказал.

Поскольку никаких хороших новостей о перспективе диализа Митчелл сообщить не мог, он присел на койку и, не спросив разрешения, начал массировать агроному спину. Он тер его плечи, шею, голову. Спустя пятнадцать минут, закончив, Митчелл спросил:

— Принести вам что-нибудь?

Агроном, казалось, задумался.

— Срать хочу, — сказал он.

Митчелл опешил. Но не успел он что-либо сделать или сказать, как перед ними появился улыбающийся молодой индиец. Это был цирюльник. В руке у него были кружка для бритья, кисточка и опасная бритва.

— Сейчас бриться, — объявил он жизнерадостным тоном.

У агронома не было сил сопротивляться.

— Мне посрать надо, — снова сказал он чуть более настойчиво.

— Бриться, бриться, — повторил цирюльник, использовав весь свой запас английских слов.

Митчелл не знал, где хранятся судна. Он боялся того, что произойдет, если не удастся быстро найти судно, и того, что произойдет, если удастся. Он отвернулся в поисках помощи.

Все остальные волонтеры были заняты. Монахинь поблизости не было.

Когда Митчелл снова повернулся к койке, агроном уже совершенно забыл о нем. Теперь обе его щеки были намылены. Он закрыл глаза, скривившись, и сказал с отчаянием, гневом, облегчением:

— Ну вот, обосрался!

Цирюльник, ни о чем не подозревая, начал брить ему щеки.

А Митчелл начал действовать. Уже понимая, что будет сожалеть об этом моменте — долго, возможно, всю жизнь, — и все-таки не в состоянии противиться долгожданному импульсу, пронизавшему каждый его нерв, Митчелл направился прямиком к выходу, мимо цитаты из Матфея 25:40, по ступенькам к оживленному, порочному миру наверху.

На улице толпились паломники. Из храма Кали, где все еще забивали коз, слышались удары цимбал. Дойдя до крещендо, они стихли. Митчелл направился к автобусной остановке, двигаясь против людского потока. Он оглянулся назад, проверить, не преследуют ли его, не гонится ли за ним пчеловод, чтобы вернуть. Но его ухода никто не заметил.

Подъехавший закопченный автобус был переполнен еще больше, чем обычно. Митчеллу пришлось вскарабкаться на задний бампер с группой молодых людей и держаться изо всех сил. Спустя несколько минут, когда автобус притормозил в пробке, он влез на подставку для багажа. Сидевшие там пассажиры, тоже молодые, улыбнулись ему — им показалось забавным увидеть иностранца на крыше. Автобус, урча, двигался к центральному району, а Митчелл взирал на проплывавший внизу город. На углах побирались ватаги беспризорников. Бродячие собаки с уродливыми мордами рылись в мусоре или спали на боку в полуденном солнце. В окраинных районах витрины магазинов и жилища были скромные, но когда машина приблизилась к центру города, дома сделались более представительными. Штукатурка на их фасадах облупилась, железные перила на балконах были сломаны или отсутствовали. С такой высоты Митчелл мог заглянуть внутрь жилых комнат. Некоторые были украшены бархатными занавесями и обставлены резной мебелью. Но большинство стояли голые, в них не было ничего, кроме циновки на полу, где сидело все семейство и обедало.

Он сошел недалеко от конторы Индийских железных дорог. Там, в плохо освещенном помещении, над которым царил черно-белый портрет Ганди, Митчелл встал в очередь, чтобы купить себе билет. Очередь двигалась медленно, у него было достаточно времени, чтобы изучить расписание поездов и решить, куда ехать. На юг в Мадрас? К холмистым краям в Дарджилинг? Или прямо в Непал — почему бы нет?

Мужчина за ним говорил своей жене:

— Я ведь уже объяснял: если поедем на автобусе, придется три раза отклоняться от курса. Гораздо лучше ехать поездом.

Оказалось, есть поезд, отправляющийся в Бенарес в 8:24 вечера того же дня с вокзала Хаура. Он прибывает в священный город на Ганге на следующий день, в полдень. Билет второго класса со спальным местом обойдется Митчеллу в восемь долларов.

Выйдя из кассы, Митчелл занялся покупкой припасов для поездки с такой скоростью, словно готовился к побегу. Он купил бутылку воды, мандаринов, шоколадку, пачку печенья и кусок странного крошащегося сыра. Пообедать он еще не успел, поэтому заскочил в столовую — съесть миску овощного карри и парати. После этого ему удалось найти «Геральд трибюн», и он зашел в кафе почитать. Желая убить оставшееся время, он совершил прощальную прогулку по окрестностям, зашел в садик — посидеть у ярко-зеленого пруда, в котором отражались проплывавшие над головой облака. До общежития он добрался в пятом часу.

На сборы ушло полторы минуты. Он швырнул в сумку запасную футболку, мешочек с туалетными принадлежностями, карманный Новый Завет и дневник. Пока он этим занимался, в домик вошел Рюдигер, неся под мышкой какой-то рулон.

— Сегодня, — с удовлетворением объявил он, — я находил гетто кожевников. В этом городе для всего есть гетто. Я иду, нахожу это гетто, и мне приходит мысль сделать себе суперкожаный кошелек, паспорт носить.

— Кошелек для паспорта, — сказал Митчелл.

— Да, паспорт нужен, чтобы доказывать миру, что ты существуешь. Люди на паспортном контроле — они же не могут смотреть на тебя и понимать, что ты человек. Нет! Им надо смотреть на твое фото. Вот тогда они верят, что ты существуешь. — Он показал Митчеллу рулон дубленой кожи. — Может, я и тебе такой делаю.

— Поздно. Я уезжаю, — сказал Митчелл.

— А, не сидится на месте, значит? Куда едешь?

— В Бенарес.

— Остановись в «Домике йогов». Самое лучшее место.

— О’кей, так и сделаю.

Рюдигер протянул ему руку, напустив на себя церемонный вид:

— Когда я тебя видел в первый раз, я думал: «Насчет этого не знаю. Но он открытый».

Он взглянул Митчеллу в глаза, словно признавая его своим и желая ему всего хорошего. Митчелл повернулся и вышел.

Пересекая двор, он столкнулся с Майком.

— Уезжаешь? — спросил Майк, заметив сумку.

— Решил попутешествовать немного, — сказал Митчелл. — Только знаешь что, пока я не уехал, помнишь, ты мне рассказывал про то место, где ласси дают? Ласси с гашишем? Ты мне не покажешь, где это?

Майк рад был оказать услугу. Они вышли из ворот и, перейдя Саддер-стрит, прошли мимо лотка с чаем на той стороне и углубились в лабиринт улочек поменьше. Пока они шли, к ним приблизился нищий, протягивая руку и крича:

— Бакшиш! Бакшиш!

Майк продолжал идти, но Митчелл остановился. Порывшись в кармане, он вытащил двадцать пайс и положил монету в грязную руку нищего.

Майк сказал:

— Я тоже, когда только приехал, подавал нищим. Но потом понял, что это бесполезно. Конца этому никогда не будет.