А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

— Ты тут давно? — спросил Митчелл пчеловода.

— Пару недель. Всю семью привез. Решили устроить себе такие рождественские каникулы. И новогодние. Жена с детьми работают в сиротском приюте. Я подумал, здесь детям тяжеловато будет. А так, ухаживать за маленькими детишками — это ничего.

Пчеловод, загорелый, со светлыми кудрями, походил на легенду серфинга или на стареющего футбольного защитника. Взгляд у него был ровный, спокойный.

— То, что я приехал сюда, — заслуга двух человек, — сказал он, прежде чем оставить Митчелла одного. — Матери Терезы и Альберта Швейцера. Пару лет назад я прямо торчал от Швейцера. Прочитал все, что он написал. Не успел опомниться, как на подготовительные медицинские курсы записался. На вечерние. Биология. Органическая химия. Все остальные на курсах были на двадцать лет меня младше. Но я все равно ходил. В прошлом году сдал подготовительные экзамены, подал в шестнадцать медицинских школ, и в одну меня приняли. Следующей осенью начну.

— А с пчелами что будешь делать?

— Пасеку я продаю. Хочу перевернуть страницу. Начать новую главу. Или какие там еще бывают клише?

В тот день Митчелл не слишком перетруждался, привыкал к обстановке. Он помогал разносить обед, разливал по мискам даал. Подносил стакан воды больным. В целом мужчины оказались чище и здоровее, чем он ожидал. Тут были и престарелые, человек десять, с лицами как у скелетов, неподвижно лежавшие на койках, и довольно много людей среднего возраста, и даже несколько молодых. Не всегда удавалось понять, чем они больны. На койках у них не висели таблички. Ясно было одно — этим людям больше некуда пойти.

Заведовала богадельней монахиня, сестра Луиза, солдафонша, носившая очки в черной роговой оправе. Она весь день стояла у входа и рявкала, отдавая приказы. Добровольцев считала досадной помехой. Остальные монахини были все как одна спокойные и добрые. Митчелл удивлялся, как у них, таких маленьких и тонкокостных, хватает сил поднимать бедняков на улицах, укладывать их в старую карету скорой, выносить тела умерших.

Волонтеры составляли пеструю компанию. Там была группа ирландок, веривших в папскую непогрешимость. Был англиканский священник, который говорил про воскресение: «Идея неплохая». Был шестидесятилетний мужчина (гей) из Нового Орлеана, который до приезда в Калькутту прошел паломническим маршрутом в Испании, сделав остановку в Памплоне, чтобы поучаствовать в фиесте. Свен и Эллен, лютеранская пара из Миннесоты, ходили в одинаковой расцветки жилетах в стиле сафари, с карманами, полными конфет; правда, монахини запрещали их раздавать. Двое угрюмых французов, студентов-медиков, за работой слушали свои «Уолкмены» и ни с кем не разговаривали. Тут были супружеские пары, приехавшие волонтерами на неделю, и студенты, проводившие здесь полгода или год. Кто бы откуда ни прибыл, все, как могли, старались следовать установленным здесь принципам.

Всякий раз, когда Митчелл видел мать Терезу по телевизору, когда она встречалась с президентами или когда ей вручали гуманитарные награды, она напоминала ведьму из сказки, ворвавшуюся на пышный бал; всякий раз, когда она подходила к микрофону, неизменно слишком высокому, так что ей приходилось, словно в молитве, поднимать лицо — лицо одновременно девичье и старушечье, столь же не поддающееся описанию, сколь и ее восточноевропейский голос со странным акцентом, который издавал этот безгубый рот, — всякий раз, когда мать Тереза выступала, она цитировала Евангелие от Матфея, 25:40: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Ее деятельность основывалась именно на этой цитате из священного текста, одновременно выражавшей мистические верования и являвшейся практической инструкцией по благотворительной работе. Тела в Доме для умирающих бедняков, увечные, больные, были телом Христа, и каждому из них присуща была божественная природа. Здесь эту цитату требовалось понимать буквально. Верить убежденно и искренне, что в твоей душе действительно происходит некая алхимическая реакция: ты смотришь в глаза умирающего и видишь, как в ответ на тебя смотрит Христос.

С Митчеллом такого не произошло. Он и не ожидал, что произойдет, но к концу второй недели ему стало до постыдного ясно, что он выполняет здесь лишь самые простые дела, требующие наименьшей самоотдачи. Например, он ни разу никого не помыл. Мыть больных — это была основная работа иностранных волонтеров. Каждое утро Свен и Эллен, у которых в Миннесоте была своя компания по ландшафтному дизайну, проходили вдоль ряда коек, помогая мужчинам добраться до туалета на другом конце здания. Если мужчины были слишком слабы или больны и не могли ходить, Свен просил пчеловода или англиканского священника помочь ему нести носилки. Сидя у койки и делая массаж головы, Митчелл наблюдал, как люди, с виду совершенно обыкновенные, выполняли необыкновенную работу: мыли и обтирали больных и умирающих, населявших богадельню, относили их, с мокрыми волосами, завернув в свежее белье тощие тела, обратно на койку. Митчеллу день за днем удавалось от этого уклоняться. Он боялся мыть больных. Он боялся увидеть их обнаженные тела, боялся заболеваний и ран, которые могут обнаружиться под рубахами, боялся их телесных выделений, боялся дотронуться до их мочи и экскрементов.

Что касается матери Терезы, ее Митчелл видел всего один раз. Она больше не приходила в Дом ежедневно. У нее были хосписы и сиротские приюты по всей Индии, а также в других странах, и она большей частью занималась организацией работы в целом. Митчелл слышал, что если хочешь увидеть мать Терезу, то лучше всего пойти на мессу в Доме матери, поэтому как-то утром, до рассвета, он вышел из общежития Армии спасения и направился пешком по темным тихим улицам в монастырь на улице А.-Дж.-Ч. Боше. Войдя в часовню, где горели свечи, Митчелл старался не показать своего возбуждения — он чувствовал себя словно поклонник, которому удалось проникнуть за кулисы. Он присоединился к небольшой группе собравшихся тут иностранцев. На полу перед ними уже молились монахини, распростершись перед алтарем, а не просто преклонив колени.

По кучке добровольцев пробежал шумок, и по обернувшимся головам Митчелл понял, что в часовню вошла мать Тереза. Она оказалась неимоверно маленькой, не больше двенадцатилетнего ребенка. Дойдя до центра часовни, она преклонила колени и коснулась земли лбом. Митчеллу видны были только подошвы босых ног матери Терезы: потрескавшиеся и желтые — ноги старухи, — они казались преисполненными огромной значимости.

Как-то утром в пятницу, на третьей неделе своего пребывания в городе, Митчелл поднялся с постели, почистил зубы, добавив в воду йода, проглотил таблетку хлорохина (от малярии) и, плеснув водой на лицо и на голову, почти безволосую, отправился завтракать. К нему присоединился Майк, но есть он ничего не стал (у него были проблемы с желудком). Рюдигер пришел к столу с книжкой. Быстро поев, Митчелл спустился во дворик и вышел на Саддер-стрит.

Было начало января, погода в Индии стояла холоднее, чем ожидал Митчелл. Когда он проходил мимо рикш, собравшихся за воротами, они окликнули его, но Митчелл отмахнулся — его ужасала сама мысль о том, чтобы нанять человека в качестве тяглового животного. Дойдя до улицы Джавахарлала Неру, он нырнул в людской поток. Спустя десять минут подошел автобус, опасно накренившийся под тяжестью пассажиров, которые облепили его двери; к тому времени зимнее солнце успело прожечь туман, и день становился жарким.

Район Калигхат, в южной части города, получил свое название от храма Кали, стоявшего в самом центре. Храм с виду не особенно впечатлял — что-то вроде здания местной конторы, главное управление которой находится не здесь, — но улицы вокруг были оживленными и колоритными. Уличные разносчики впаривали религиозную атрибутику — гирлянды цветов, горшки с топленым маслом ги, кричащие плакаты с богиней Кали, высовывающей язык, — паломникам, роившимся у входа в храм, входившим и выходившим. Прямо позади храма стояла богадельня — по сути, у них была общая стена, поэтому добровольцы так и называли это место — Калигхат.

Пробравшись через толпу на улице, Митчелл вошел в незаметную дверь и, спустившись по ступенькам, оказался в полуподвале. Похожее на туннель помещение было тускло освещено — свет проникал в окна, расположенные высоко во внешней стене, на уровне улицы, через которые видны были ноги прохожих. Митчелл подождал, пока привыкнут глаза. Тела жертв на трех ярусах коек в тени вырисовывались медленно, словно их выкатывали из загробного мира. Когда зрение вернулось, Митчелл прошел через всю палату в заднюю кладовую. Там он обнаружил врача-ирландку, которая изучала листок с рукописными пометками. Очки сползли у нее на нос, и ей пришлось откинуть голову назад, чтобы увидеть, кто вошел.