Жизнь Гюго - Грэм Робб

Безобидный с виду человек гулял по берегу моря в свитере и мягкой шляпе, появлялся на публике в основном на похоронах ссыльных и сажал фасоль в своем саду, которую, как он подозревал, выкапывают соседские гуси{939}. В то же время он создавал один из самых злых сборников стихов во французской литературе: «Возмездие», стихотворный эквивалент «Наполеона Малого». «Луи Бонапарт поджарился только с одной стороны, – говорил он своему издателю и другу в Брюсселе Пьеру Жюлю Этцелю. – Пора перевернуть его на вертеле»{940}. Когда Этцель намекнул, что на этот раз Гюго зашел слишком далеко, подобно океану, который затопил «Марин-Террас» в январе 1853 года, Гюго объяснился: «Дело в том, что я в самом деле вспыльчив… Тацит вспыльчив, Ювенал вспыльчив… Исайя называл Иерусалим блудницей, которая „раздвигает ноги перед ослом“[35]… Иисус был вспыльчив; как сказано у евангелиста Иоанна, он изгнал из храма торгующих, сделав бич из веревок»{941}.

Гюго рассуждал так: пыл его стихов вдохновит массы, а позже он получит моральное право не допустить жестокие репрессии. «Не забывайте, что моя цель – непреклонная терпимость». Когда на Джерси приплыл какой-то французский портной и заявил, что хочет убить Наполеона III, Гюго отказался дать ему свое благословение{942}. Он решил воплотить в жизнь свои взгляды на Вселенную. Справедливость будет вознаграждена, а несправедливость наказана. Кроткие наследуют землю, и Наполеон III не в силах этому помешать. Многие изгнанники обвиняли его в пацифизме, что напомнило Гюго об учениках, которые призывали Христа уничтожить Римскую империю.

Два первых издания «Возмездия» были тайно напечатаны в Брюсселе в ноябре 1853 года{943}. Вышло усеченное издание, где отсутствовали некоторые слова и местами виднелись грязные отпечатки пальцев цензора. Имелся и полный, неисправленный вариант. Его решено было подделать. На титульном листе значилось: «Женева – Нью-Йорк, 1853» (такой трюк применялся при издании порнографии). Дабы ложь выглядела убедительнее, книгу набирали специально заказанным иностранным шрифтом{944}.

В полном издании содержалось 97 стихотворений почти во всех известных жанрах. Сам Гюго назвал свои гневные обличения «Божьей рвотой». Сборник поделен на семь книг. Каждой дан издевательский подзаголовок, пародирующий выспренный стиль Второй империи: «Общество спасено», «Семья укреплена», «Устойчивость обеспечена» и т. д. С поистине библейским неистовством он противопоставляет дядю и племянника; Наполеон III в его книге – глупый племянник из бульварной комедии. Гюго напоминает об эпических военных кампаниях Наполеона I, особенно о русском походе. Его он отразил в величайшем из всех французских исторических стихотворений «Искуплении». В другом стихотворении, «Ночь» (Nox), племянник торжествует:

Я с дядей поделил историю на главы.Задача решенаНе им, а только мной! Ему – фанфары славы,Мне – толстая мошна[36].

Поскольку Гюго стал одним из основных источников альтернативных новостей во Франции, он сделал свое «Возмездие» сокращенной историей последних двух лет: государственный переворот, когда Наполеон-младший «запихнул все законы в мешок и швырнул его в Сену»; его рукоположение в соборе Парижской Богоматери, где «Иисуса прибили к кресту / Чтобы не попробовал уйти»; и провозглашение империи 1 декабря 1852 года. Ни одно оскорбление и ни одну новость нельзя считать слишком мелкими. «Смотрите, господа, – сказал император, по некоторым сведениям, – вот „Наполеон Малый“, написанный Виктором Великим!» «Ага! – замечает Гюго, – в конце ты будешь визжать от боли, негодяй! <…> Я приготовил каленое железо и вижу, как дымится твоя плоть!»

Можно сделать плодотворное сравнение с ранними стихами Гюго о детях – например, красивое, но скучное стихотворение из сборника «Осенние листья», которое до сих пор помнится со школы людям по обе стороны Ла-Манша:

Когда дитя появляется, семьяСмеется, хлопает в ладоши; от милого сияющего личикаСияют все глаза…

Через двадцать три года он тоже пишет стихотворение о ребенке, крича ужасную правду о 4 декабря 1851 года:

Две пули в голову ребенка угодили.Был скромен мирный дом, где люди честно жили…Нас бабка встретила потоком горьких слез.В молчанье горестном ребенка мы раздели.Был бледен рот его, глаза остекленели…

Многие считали, что Гюго преувеличивал, когда кричал о реках крови и изуродованных трупах, зарытых в землю по плечи, дабы облегчить опознание. Его описание несчастного города, где «гигантские ножницы / Как будто дотянулись до неба и срезали крылья у птиц», звучит как неправдоподобное противопоставление с буйной радостью пошедшей вразнос Второй империи. И все же по духу его книга соответствует независимым рассказам о Париже в годы после переворота: в омнибусах, где раньше было много разговорчивых пассажиров, стало тихо; в любом, кто затевал разговор, подозревали шпиона; полицейские держались вызывающе, нищих гнали с улиц, а на витринах запретили держать горшки с цветами: «Выкосили целые кварталы, рассадники бедности и демократии; прорубили широкие улицы, по которым во все стороны могут свободно проникать свежий воздух и пушки… Каменная кладка – превосходная замена свободе»{945}.

Сейчас невозможно себе представить, какое действие произвело «Возмездие» во Франции. Новаторское, проникающее всюду использование имен собственных, огромный вес, переданный рифме, – похоже, что сам строй языка подтверждает точку зрения поэта{946}, – сделало «Возмездие» с технической точки зрения более современным произведением, чем кажется сегодня. Наряду с «Цветами зла» Бодлера сборник «Возмездие» стал самой популярной запрещенной книгой стихов для нескольких поколений школьников, в том числе для Золя, Верлена и Рембо. «Нам казалось, что, просто читая его книги, мы вносим вклад в молчаливую победу над тиранией», – вспоминал Золя{947}. Каждый школьник знал, что Виктор Гюго – величайший из живущих поэт и патриот Франции. Но знали они и то, что он не одобрял народ в его существующем виде. Гюго продолжал развиваться как поэт. Его оскорбления – не просто бессвязные речи разочарованного человека. Язвительные, горькие обличения стали внешними признаками еще одной литературной революции: в стихи вошли главные элементы современного мира и обширный словарь, который Бальзак ввел в роман. Гюго обрел новый голос и новое лицо. Даже его почерк изменился: он стал крупнее.

Лучшее подтверждение тому, какое влияние отбрасывала даже тень Гюго на Вторую империю, можно найти в письме, которое Флобер послал ему в июле 1853 года. Черпая вдохновение из едких, зловонных образов Гюго, Флобер написал своего рода восхищенную стилизацию и предложил подтвердить, что, как пишет сам Гюго, «такие времена, как наши, – сточная канава Истории».

«Ах! Если бы вы только знали, в какую грязь мы погружаемся! <…> Нельзя и шагу ступить, чтобы не вляпаться в какую-то мерзость. От тошнотворных испарений невозможно дышать. Воздуха! Мне не хватает воздуха! И вот я распахиваю окно пошире и обращаюсь к вам. Я слышу, как бьют крылья вашей Музы, и вдыхаю лесной аромат, который поднимается из глубин вашего стиля.

Более того, вы – предмет моей страсти, которая не слабеет со временем. Я читал ваши произведения, пробуждаясь от страшных снов и на берегу моря, на мягких пляжах под летним солнцем. Я брал вас с собой в Палестину… Вы утешили меня десять лет назад, когда я умирал от скуки в Латинском квартале. Ваша поэзия питала меня, как молоко кормилицы»{948}.

В тот же вечер, не дожидаясь, пока стилистический эффект ослабеет, Флобер набросал один из величайших абзацев современной беллетристики – сцену в «Госпоже Бовари», где столпы сельского французского общества отправляют богослужение среди скота и навоза. Реалист Флобер сознательно смешал «Собор Парижской Богоматери» с «Наполеоном Малым». Неудивительно, что в 1857 году «Госпожу Бовари» запретили.

Отрадно, что и в пятьдесят один год анфан террибль сохранил способность раздражать. Его «Возмездие» по-прежнему считается в высшей степени возмутительным проступком. Характерна реакция императрицы Евгении: «Что мы сделали г-ну Гюго, чем заслужили такое?» (Гюго ответил: «Вторым декабря»). Но Гюго выступал не для ушей буржуа XIX или даже XX века. Его аудиторией было трусливое население, униженное собственной сдачей, которому нужно было показать, что его нового хозяина тоже можно закидать тухлыми яйцами. Мюзик-холльный Иеремия Гюго – один из первых голосов в современной французской литературе, которым упорно пренебрегают благовоспитанные рациональные критики, способные даже главного бунтаря французской поэзии превратить в унылого зануду{949}.