Жизнь Гюго - Грэм Робб

Солнце романтизма клонилось к закату, но оно пробудет на горизонте следующие восемнадцать лет, любуясь своим апофеозом и читая собственные некрологи… Даже в свое отсутствие «отец» романтизма оказывал непревзойденное влияние на всю литературу XIX века.

В июле публикация «Наполеона Малого» стала неотвратимой. Министерство в Париже готовилось к шквалу внушительных оскорблений. Два первых издания должны были выйти в свет одновременно – размером в 1/18 долю листа и крошечное, размером в 1/32 долю листа, то есть с колоду карт: издание для контрабандистов. Чтобы не смущать либеральных доброжелателей Гюго в бельгийском правительстве, на титульном листе поместили название лондонского издательства, хотя на самом деле тираж печатался в Брюсселе. В Лондоне Джеймс Визетелли собирался издать перевод. Французский атташе нанес ему визит и намекнул, что его следующая поездка во Францию может окончиться у границы. Визетелли ответил: «Если г-н Бонапарт пожелает написать ответ, я с радостью опубликую и его рукопись, при условии, что он напишет ее так же аргументированно и страстно, как Виктор Гюго»{898}.

Отъезд из Бельгии превратился в насущную необходимость. Решено было, что Гюго и Шарль вместе поедут на остров Джерси. Жюльетта сядет в один с ними поезд, но в другой вагон. Официально она по-прежнему не существовала, хотя уже переписывала и рукописи Шарля. Жюльетта предчувствовала, что новая жизнь будет очень похожа на старую. Двум Аделям были высланы распоряжения в Париж: «Езжайте прямо на Джерси, в Сент-Хельер – это главный город острова. Найдите хороший отель – они должны там быть. Поселитесь (но обязательно оговорите цену по прибытии, так как в отеле всегда нужно знать заранее, сколько предстоит потратить) и ждите нас»{899}. К инструкциям прилагалось письмо, предназначенное для влюбленного Франсуа-Виктора: «Ты достаточно хорошо меня знаешь и понимаешь, что я всецело сочувствую твоему горю; но тебе также следует знать, что если я призываю тебя в такой миг, то только потому, что это абсолютно необходимо… Приезжай сразу же, молю тебя, дорогое дитя, или, если потребуется, приказываю…»

В изданиях своих опубликованных речей Гюго хвастает, что его отправил во «вторую ссылку» закон, который бельгийский парламент принял «специально для него»: закон о деятельности иностранцев на своей территории, по которому оскорбление иностранных лидеров становилось противозаконным. Более того, закон еще не был принят, когда Гюго покинул Брюссель, хотя он определенно «витал в воздухе» – еще одно поэтическое изложение истины или ненужное искажение фактов. Он уверял других ссыльных: если бы он стал дожидаться, пока парламент примет закон, последствия сказались бы на всех. Будущее казалось радужным, а «гюгоцентрический» взгляд на историю правдоподобнее чем когда бы то ни было: «Меня не хотели отпускать. Ко мне приходили три депутации, чтобы все обсудить… С радостью замечаю, что они будут по мне скучать и что они все (более или менее) любят меня и были бы счастливы назначить меня своим главой. Возможно, когда-нибудь демократия только выиграет, если я стану ее знаменем»{900}.

1 августа 1852 года группа бельгийских либералов и французских ссыльных проводила «знамя» до Антверпена. На прощальном банкете произносили речи. Гюго поблагодарил своих сторонников за гостеприимство, сравнил их с первыми христианами в катакомбах, призвал завести свои идеологические будильники на рассвет Соединенных Штатов Европы и, если «этот Бонапарт» нападет, отогнать его вилами{901}.

Вторым его прощальным выстрелом стал памфлет, который показывает, что он уже овладел искусством посылать сообщения, предназначенные для невидимого уха{902}. Адресованный якобы его собратьям-республиканцам, памфлет изобиловал подробными сведениями о французских махинациях: «Если Бонапарт решит подать на меня жалобу в Бельгии, я появлюсь перед честными бельгийскими присяжными, исполненный глубочайшей уверенности, благодаря Провидение за возможность открыто высказаться против этого человека перед совестью всех народов».

Гюго либо знал, либо догадывался, что французскому послу приказали повлиять на бельгийцев. Тираж «Наполеона Малого», который должен был выйти в свет через неделю, предлагалось конфисковать. Прочитав памфлет Гюго, посол понял намек и сообщил в министерство иностранных дел: «По-моему, уверенность г-на Гюго будет оправданной».

К тому времени, как Гюго отплыл в Англию, стиль посла Бассано значительно улучшился. Не без влияния Гюго он сделался хорошим рассказчиком. Благодаря этому его депеши стали неприятным чтением для министра в Париже: «Он отплыл вчера (1 августа) в Антверпен, откуда направится в Лондон с одним из своих сыновей, намереваясь поселиться на Джерси. Двадцать или тридцать беженцев, живущих в Антверпене или приехавших из Брюсселя, проводили его на набережную. Когда разводили пары, Гюго крикнул им с палубы: «Господа, мы еще встретимся!» Беженцы замахали шляпами и ответили: „Да… во Франции!“»

Глава 15. Чужой горизонт (1852–1855)

Первым поступком Гюго в британских водах стало внесение себя в «Список иностранцев», который обязан был предоставить на таможню капитан каждого судна, идущего из иностранного порта{903}. Вначале на документе расписался «Гюго – Шарль», «профессия – литератор; родина – Франция». Затем вписал себя Виктор Гюго. Не обращая внимания на разделительные линии, он заполнил все графы сплошь титулом, который уже ему не принадлежал и вместе с тем принадлежал больше чем когда бы то ни было. Он назвался représentant du peuple Français: один из его изящнейших анжамбеманов.

«Рейвенсборн» вошел в Темзу и очутился в грязном лесу из мачт и оснастки, над которым возвышался раздутый Пантеон (таким Гюго показался собор Святого Павла). После первой встречи с самым большим городом мира родится один из великих импрессионистических городских пейзажей во французской литературе – почти неизвестный абзац, из которого ясно, какое влияние оказал Гюго на Рембо, когда тот писал свои английские «Озарения». Даже в центре хаоса привычка все зарисовывать дает его глазу систему координат, в соответствии с которой он располагает свои впечатления:

«23.00. Лондонский мост. – Ночь. Туман. Неба нет. Потолок из дождя и мрака. Черные размытые плоскости тают в дыму; торчащие силуэты, искаженные купола. Большой красный круг мерцает на вершине чего-то, напоминающего крутую лестницу или великана: глаз Циклопа или, возможно, циферблат… Мрак пронзают четыре звезды – две красные, две синие – и образуют квадрат. Вдруг они начинают двигаться. Синие звезды поднимаются, красные опускаются. Потом появляется пятая звезда, цвета горящего янтаря, и несется наискосок. Ужасный шум. Кажется, он проходит по ужасному мосту. Огромные фургоны неуклюже едут за ним по небу. Под ним бледные облака падают и тают. Призрак, женщина, с голой грудью на ледяном ветру, проходит близко от меня; она улыбается и подставляет щеку для поцелуя.

Это ад?

Нет. Это Лондон»{904}.

Первыми словами Гюго на английской земле стал вопрос, обращенный к сыну, в кебе: «Как нам отсюда выбраться?»{905} Вопрос этот вводит в заблуждение, как и его знаменитое определение Лондона: «Скука из кирпича и раствора»{906}. Неоконченное стихотворение о «черном Вавилоне» показывает, что его завораживал негативный образ романтического соединения с Природой:

Сморкаешься в платок, и он совершенно черный…Снова сморкаешься,И тебя передергивает, когда ты понимаешь,Что английская сажа въелась в самый твой мозг{907}.

Гюго вдыхал английскую сажу целых три дня в «Отель де Норманди» на Уиндмилл-стрит. Он встречался с издателями, со ссыльными революционерами – Луи Бланом и Джузеппе Мадзини. Оказалось, что живущие в Лондоне французы расколоты на несколько враждующих фракций. 4 августа они с Шарлем по лужам отправились на вокзал Ватерлоо. Жюльетта по-прежнему путешествовала невидимкой, словно самодоставляемый багаж. Гюго восхищался при виде английских домов в нескольких дюймах от окна его экипажа. В Саутгемптоне воришка украл у него носовой платок{908}. В тот же вечер они сели на пароход, который Гюго называет «Королевской почтой». Ла-Манш встретил их величественным штормом:

«Всех пассажиров тошнило, кроме нас с Шарлем. Ночь мы провели одни на палубе; нас хлестали и сбивали с ног огромные волны. Наконец забрезжил рассвет. Мы увидели Гернси и красивую гавань в форме амфитеатра. Еще через несколько часов показались утесы. То был остров Джерси»{909}.

В Сент-Хельер уже прибыло несколько волн ссыльных. Хотя некоторые довольно подозрительно отнеслись к «бывшему пэру», все они пришли приветствовать Виктора Гюго, который, по сообщению французского вице-консула Лорана, имевшего официальное право вмешиваться в чужие дела, выглядел «подавленным». Обе Адели, Огюст Вакери и кошка по имени Серая, уроженка тюрьмы Консьержери, уже поселились в отеле «Золотое яблоко» неподалеку от гавани{910}. Гюго и Шарля отвезли в отель, а затем в «Братское общество» Сент-Хельера, где Гюго произнес речь. Помимо великого писателя с сыном, с корабля скромно сошла на берег седовласая дама; ее заметил вице-консул. Некоторые зеваки приняли ее за Жорж Санд{911}. Когда сообщение дошло до Парижа, министр иностранных дел, ставший настоящим специалистом по Гюго, сделал примечание на полях: «Возможно, любовница Виктора Гюго, которая была с ним в Брюсселе». Отчет продолжался бодро: «Маловероятно, чтобы Виктор Гюго подверг риску безопасность своего нового убежища неблагоразумными выступлениями».