Иные песни - Яцек Дукай

— Ладно, ладно, да-а-а, знаю, Крипер, знаю, надолго не затянется, больно не будет, все, все, все.

Той ночью впервые не шел дождь. Крипер Чужебрат горел до рассвета.

Σ

Ферус, аэреус, эферус

«Ломитуча» причалила к Острожскому барбакану уже ночью, домашних разбудил собачий перебрех. Аурелия спала на палубе оронейгесового аэростата каменным сном, для нее как раз началась лунная ночь, тело требовало отдыха, тело и разум, пару сотен часов ежемесячной летаргии. В конце концов ее разбудили силой, ибо стратегос отсылал «Ломитучу» с очередной миссией, и пассажирам следовало перебраться на острожский двор. Тогда она впервые увидела родовое имение Бербелеков-из-Острога.

Увидела леса. Каменный барбакан, соединенный подвесным мостом с остатками защитной стены, обращен был к юго-востоку, поскольку туда вела — от реки и озер — дорога на вершину горы, там некогда находились ворота и сторожевые башни. Теперь же от всех этих неискусных укреплений остался лишь барбакан, и именно к нему цепляли веревочные трапы и железные якоря «Ломитучи». В дрейфе она всегда разворачивалась ангелом против ветра. Аурелию разбудили в четвертом часу, ветер дул с востока, потому, когда она сошла с правого борта на стену барбакана, то увидела бесконечную панораму пущи, что тянулась до самого южного горизонта, до чуть видимой линии гор, подернутых туманом. В эту пору дня солнце расцветило окрестности, кладя медовый отблеск на зелень, зелень и зелень — Аурелия стояла над морем зелени. Сонная, зевающая, она дала провести себя внутренней лестницей барбакана, через двор и на второй этаж западного крыла дома, где без слова нырнула в пахнущую весной Земли постель, снова нырнула в свой огненный сон.

В очередной раз она проснулась посреди ночи, боль в переполненном мочевом пузыре вздернула ее с ложа, сперва девушка не понимала, где находится, что это за ледяные казематы, только дотронувшись рукой до холодной кирпичной стены, вспомнила о Бербелеке, Земле и Остроге. Вышла в темный коридор. Укусила себя за язык, ее кожа зачадила, в слабом сиянии собственного пота она нашла ступени и дверь, ведшую на задний двор, там сразу же начинался заросший сад и близкое предлесье. Скорее всего, во дворе была и банная комната, и санитариум, но она не намеревалась их искать. Присела под низкой вербой. Красная от пироса урина опалила траву, поднялся резкий чад. Возвращаясь через подворье, Аурелия приметила темный силуэт на лавке под стеной. Остановилась, сжала кулаки, сделалось чуть светлее. На лавке сидела, запахнувшись в цветастый платок, старуха; в седых волосах посверкивал коралловый гребень. Смотрела на Аурелию, щуря глаза. Затем она шевельнулась, левой рукой огладила черную юбку, правой махнула луннице; блеснул перстень с синим камнем.

Аурелия медленно подошла.

Женщина махнула снова, и Аурелия опустилась подле лавки на корточки; теперь старушка могла глядеть на нее, не запрокидывая голову. Провела холодным костистым пальцем по щеке Аурелии, по безволосому черепу, снова по щеке, шее, ключице, плечу, груди. Где-то в глубине пущи завыл волк. Женщина тепло усмехнулась; Аурелия ответила улыбкой.

Старуха отпустила ее движением головы.

— За лестницей, белая дверь, красный косяк, — произнесла женщина по-гречески, когда Аурелия уже повернулась к ней спиной. Голос ее был мягким и звонким, почти девичьим.

В третий раз Аурелия проснулась в Остроге к часу завтрака — запахи горячей еды заливали дом вместе с лучами рассветного солнца, слюна наполнила рот, стоило Аурелии выйти из санитариума за лестницей. Она вернулась в спальню, чтобы накинуть на себя хоть что-нибудь. Оказалось, что, пока она спала, всю ее одежду забрали, даже сапоги и кавалерийскую куртку, в свое время выигранную у хуратского сотника. Остался только эфирный доспех, запертый в колеблеце. Зато в кофре под кроватью нашлось несколько платьев и юбок, некоторые весьма дорогие на вид, пелерина, меховой жилет, сандалии и кожаные сапожки. Наверняка возможность поносить что-либо подобное не представится ей больше никогда — к тому же в ней все еще жил детский интерес, желание лично испытать все инакое — стало быть, она надела светло-желтое платье гердонского покроя с высоким воротником, длинными рукавами, закрывающее грудь и обтягивающее талию. Подвернула рукава до локтей и спустилась в столовую.

Там завтракал король Казимир IV.

— Кириос.

— Встань, Аурелия, встань. — Стратегос Бербелек сидел одесную от короля.

Король не носил никаких регалий, был в простой белой рубахе, но она знала, что это Казимир, знала его лицо по гравюрам вистульских и готских газет; и знала монаршью морфу.

— С Луны, да? — пробормотал король, откладывая вилку.

— Подойди, подойди, — махал ей стратегос.

— Кириос.

Девушка моргала, все еще заспанная, наполовину погруженная в пламенный сон — на самом деле ведь еще продолжалась ночь. Какой разговор она прервала? Спускаясь, она слышала голоса, но не знала вистульского. Кроме них двоих за высоким дубовым столом сидели Антидектес и хмурый бородач с цепью бюрократа на груди. За их стульями стояли слуги в одеждах вистульских цветов.

Король смотрел на Аурелию внимательно, сложив руки на груди и выпятив полные губы.

— Мне говорили, что вы там живете подобно саламандрам. Может, ты умеешь выдыхать огонь?

Бюрократ склонился к Казимиру.

— Эстлос…

— Что? — рявкнул король. — Хотел бы увидеть, ради чего подставляю шею. Тот капитан, как там его, Полянски, если писал правду в рапортах — значит, Иллея послала ее сюда не без цели, люди уже шепчутся, еще не знают, но уже шепчутся — о Полуденнице и Пепельной Деве, дескать, от одного ее выдоха сгорело пол-Коленицы и все такое, — так что, если Иллея может сбросить сюда армию таких — как их там?

— Гиппирои.

— Гиппирои. — Казимир вынул из рукава платок и высморкался. — А может? Скажи мне — как тебя?

— Риттер Аурелия Оскра, кириос.

— А то Иероним мне рассказывает тут всякие дикие сказки, но пока под боком у меня Чернокнижник, а Иллея — в небе.

— Небо он тоже отравил, — пробормотал Антидектес, досыпая себе маковницы.

Аурелия взглянула на стратегоса. Эстлос Бербелек пожал плечами.

— Если бы она хотела, вы давно бы лежали у ее стоп, — сказала она и, склонив голову, добавила: — Кириос.

Король и бюрократ обменялись парой фраз по-вистульски; вмешался стратегос. И Казимир уже миг спустя лупил кулаком по столу, аж подскакивала серебряная посуда. Слуги отступили под стены. Даже софистес перестал есть. Впрочем, стратегос засмеялся и положил руку на плечо королю. Аурелия задержала дыхание. Король обернулся к Бербелеку и начал что-то тихо ему втолковывать. Эстлос Бербелек кивал. Аурелия отступала к дверям. Король снова высморкался. Стратегос рассыпал соль по дубовому столу и принялся что-то рисовать по ней кончиком ножа. Казимир IV поглядывал на это с лицом настолько же хмурым, как и у дворцового бюрократа. Аурелия вышла, босые ноги бесшумно ступали по старому паркету.

В коридоре ее догнала Яна.

— Ты чего туда полезла? — шипела она, волоча Аурелию под локоть — и снова к западному крылу.

Аурелия только сейчас заметила солдат в королевских цветах, стоявших у ступеней и в сенях; виднелись они и во дворе. Графитовая чернь хоррорных мелькнула всего раз или два; стратегос взял с собой на «Ломитучу» лишь десяток Гасера Обола. Прошли мимо ряда внутренних бойниц. На подворье, в тени руин крепостных стен, стояли высокие фургоны королевской свиты.

— И что ты из себя строила? Значит, приняли тебя за бог весть кого, коль вообще впустили. Ты ведь должна была дрыхнуть, нет? Даже сейчас почти дрыхнешь.

— А где тут кухня?

— Погоди, сейчас пошлю за чем-нибудь горячим. Но зачем ты туда полезла! — Яна не могла смириться; ворча, нервно дергала повязку на левой глазнице. — Что ты им сказала? Ты можешь все испортить!

— Да что там я испорчу?

По залитому солнцем двору меж фургонами шныряли псы, породистые и беспородные, шавки подлой морфы, с вывешенными языками, целые стаи, поднимая тучи пыли и что ни миг взрываясь неистовым лаем, — но это было единственное движение снаружи. Улегшиеся в тени солдаты спали или делали вид, что спят. В безветрии деревья стояли неподвижно, опустив ветви. Лишь слабое движение в небе — Аурелия подняла голову — над барбаканом кружил аист.

Они уселись за каменный стол под раскидистым дубом. Служанка, пойманная Яной по дороге, принесла кувшин молока и меда, буханку хлеба, тарелку копченостей, вторую — с горячим гуляшом и третью — с ухой.

— Что там испортишь, что там испортишь, — брюзжала Яна, размашисто кромсая хлеб. — Лучшее доказательство, что ты даже и сама не отдаешь отчета. Эй, ты вообще в себе?

— Прости, глаза закрываются.