Иные песни - Яцек Дукай

По пути сюда — сперва на «Брутии», затем на «Гипотамии» Африканской Компании — у него было достаточно времени, чтобы все обдумать. Несмотря на расхожее мнение, нечасто случается, что человек воистину размышляет над образом своей жизни, глядит на нее как на некое единство — как на статую: есть стопы, голова, но она что-то значит лишь увиденная в целости, — и холодно оценивает ее, сознательно выбирает наиболее целесообразный образ. Разве не это, по сути, отличает аристократов от простонародья и дулосов? Святые слова Провего: «Невольник тем подобен зверю, что не властен над своей формой; аристократ тем подобен богам, что сам ее очерчивает, он, и никто другой». Имел ли право Ихмет Зайдар называться аристократом? Здесь он иллюзий не питал: никогда и не пытался превозмочь свою природу нимрода, шел сквозь жизнь от одной горячки охоты к следующей, чувствуя себя неполным и искалеченным, когда не было зверя, на котором он мог бы сосредоточиться и по нему сверять свои дни и ночи. Но всегда — и таким он различал себя, глядя в пенные волны Средиземного моря, — всегда он выбирал именно того зверя, и всегда это была именно его Охота. Пока он не погрузился в морфу Иеронима Бербелека. Ибо теперь уже Ихмет не был уверен ни в одном своем решении, инстинкте, поступке. Статуя теряла симметрию и стройность, опасно кренилась в одну из сторон. Он замечал изменения, просто сравнивая воспоминания о своих намерениях. Три года тому, когда он отказался от службы на океаниках, тропа будущей его жизни была прямой и ясной. У него хватало денег, он мог провести несколько последних десятилетий в таких охотах, каких хотел и где хотел. И, по сути, он не принял ни одного конкретного решения, чтобы забросить сей план и вместо этого встать под руку эстлоса Бербелека. Впрочем, именно так и выглядит это почти у всех. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, от Формы к Форме, наложенным из смешения Форм внешних, чуждых… Пока, возможно, не наступит миг в старости — а то и на ложе смерти, — когда, оглянувшись, мы узрим законченный образ нашей жизни, и тогда лишь поразит нас сия фигура: что за кошмар, что за мазилка, груда хаоса и случайностей, без смысла, без цели, без значения, без красоты.

Ихмет не обманывался, будто сам достигнет здесь некоей небывалой гармонии и калокагатии. Но поскольку он был уже куда ближе к концу, чем к началу, то мог назвать образ, главенствовавший до сего дня, и по крайней мере стараться придерживаться какой-никакой последовательности. Последовательность — вот первое требование любой охоты и первое достоинство любого нимрода. Не агрессия, не дикость, не насилие — те более пристали аресу. Нимрод же обязан держаться единожды выбранной тропы охоты, хоть и долгие годы. Зверя, единожды выбранного жертвой, нельзя оставить на половине погони; о таком и помыслить невозможно. В этом смысле он воистину раб своей природы. Можно сказать, что наиболее он верен как раз своим жертвам. Эстле Шулиме Амитаче он не изменил ни на секунду с момента их встречи в воденбургском цирке. Имел ли с этим хоть что-то общее стратегос? Зайдар искренне сомневался. Кровь бурлила в его венах, это кровь подавала голос. Убьет ее, убьет Змею.

Имение эстлоса Иеронима Бербелека находилось в паре десятков стадиев восточней южного конца Пелусийского моста, в самом конце района дворцов александрийской аристократии, Парсеид. Парсеиды тянулись вдоль берегов Мареотийского озера почти на треть их длины. Дальше к югу начиналась Верхняя Александрия, кварталы измаилитские, негрские, цыганские, пергамские, индусские и чжунгосские. Имение и дом Бербелека скрывались от их шумов и запахов в густой зелени надмареотийских парков. Цена земли здесь была чрезвычайно высока, а поскольку о престиже говорил размер сада, то и дом стратегоса, по большей части, возводился на оронейгесовых фундаментах, то есть в воздухе, над голубыми водами озера. Зайдар навещал это место уже дважды. При первом его визите дом еще не был завершен, сад — не доморфирован, а высокая ограда — замкнута не со всех сторон. Но минул год, и имение теперь выглядело содержащимся лучше прочих. Сам Бербелек успел пожить в нем хорошо если месяц. Но уж точно много для его внешнего вида значил тот факт, что здесь постоянно обитала эстле Шулима Амитаче.

Зайдар застал Парсеиды тщательно охраняемыми. Будто во время войны, их улицы патрулировали конные (зебры и единороги) патрули, а под воротами и вдоль стен, изгородей и заборов Гипатия выставила собственную стражу; на перекрестках стояли Крокодилы Навуходоносора. С моста нимрод также заметил военные ладьи, кружащие по восточным затокам озера. Однако мамелюки Бербелека его узнали, и этого хватило гвардейцам Гипатии. Он предупредил стражников о скором прибытии портовых дулосов с его багажом, заплатил виктикарию и вступил в ворота имения.

Дом был невысоким, в один этаж, крышу его сперва заслоняла зелень сада. Только когда Ихмет дважды повернул, выходя к площади перед конюшнями, он увидел фронтон дома — а вернее, его более низкую, наземную часть, своеобразный фауцес, мраморную якорню на берегу Мареотиды. Из его фундамента над озером выстреливали арки нагретого солнцем камня, и скрытые под ними ступени, ведшие в обширные коридоры и залы, что повисли на блоках красного оронейгеса над водами залива, водами, поросшими тростником и гелофитовыми цветами. Некоторые из тех залов, насколько помнилось Зайдару, имели полы из толстого воденбургского стекла, в других же специально оставили узкие щели и округлые отверстия, «подвалы» же дома спускались к самому уровню теплых волн, и вся эта воздушно-земно-водная архитектура —

— Ты вернулся!

— Приветствую, приветствую нашу черную Артемиду!

Они обнялись. Завия отступила на шаг, чтобы получше осмотреть Ихмета.

— Ты еще пахнешь морем. И борода — мог бы наконец-то и сбрить!

— Тогда я не узнал бы себя в зеркале.

— Ага! Этот блеск в глазах — новая охота — скажи, что подстрелил?

— Ну-ну-ну, госпожа позволяет тебе так набрасываться на гостей? У старого человека может же и сердце не выдержать. Но дай же я погляжу на тебя! С каждым годом все моложе и грознее. А что ты сделала с волосами?

— Семьдесят семь косичек. Домашний дулос мне заплетает. Эта форма нынче пришла от Хуратов. Не нравится?

— Поворотись-ка.

— Пробовала уговорить эстле Амитаче. А эстле Лятек уговорил этот ее —

Упала со сломанной шеей. Нимрод для уверенности легонько пнул ее в висок, череп треснул, подобно молодому кокосу, выплеснулись соки.

Он осмотрелся снова — никого в поле зрения, ничего не шевельнется в окнах дворца, никто не переходит двор. Изнутри конюшен доносятся приглушенные голоса, ржание обеспокоенных коней (почуяли кровь?), но ворота закрыты. Он взял труп под руки и затащил в ближайшие кусты. Вернулся, присыпал песком пятна красного. Проверив сапоги и штаны (чистые), он огляделся в третий раз. Никого, ничего, никто.

В висящем над берегом озера главном приемном покое он наткнулся на сенешаля дома Бербелека. Сенешаль позвал слугу, чтобы тот проводил Зайдара к эстле Амитаче. Шли широкими, светлыми коридорами, наполненными запахами и звуками озера. Мелкая чешуя напольных и стенных мозаик ослепительно посверкивала; окна были широко отворены, в них вливались золотыми клубами африканский воздух, жара и ангельское сияние. Ихмет молодел с каждым шагом. Более легкий, более быстрый, более сильный, менее смертный.

Эстле Шулиму Амитаче они застали в надводном перистиле, что четырьмя, одна длинней другой, террасами спускался почти к самой поверхности озера; на самую высокую террасу выходила чуть ли не дюжина дверей из внутренних залов дворца. Перистиль окружали гидорные деревья, выморфированные из папоротника, фиг и пальм, часть из них уже настолько высока, чтобы упрятать мрамор в глубокую тень. Между деревьями мелькали перья ибисов и фламинго.

Эстле Амитаче сидела за гевоевым столом на правой стороне длинной террасы. Склоненная, что-то самозабвенно писала, нимрод видел только загорелую спину и распущенные золотые волосы. На колени, на белый лен ее длинной юбки, положила голову молодая львица. Шулима машинально поглаживала ее левой рукой.

— Эстле… — начал слуга.

Нимрод вбил ему затылочную кость в мозг.

Бросился к луннице. Он не брал с собой никакого оружия — не знал, где именно застанет Шулиму, — но с каких это пор оружие стало ему необходимо? Он укусил себя за язык, чтобы почувствовать вкус крови. Охота! Мир уступал его жажде.

Львица вскочила, обнажила клыки. Он перепрыгнул на вторую террасу. Львица с глухим ворчанием бросилась на него. Он пал на колено, ткнул сложенной клином ладонью вверх, наискосок. Та вошла как в глину, тело не оказывало Охотнику ни малейшего сопротивления. Он вырвал из львицы ком горячих внутренностей. Швырнул зверя на мрамор, схватил за шкуру на хребте, рррааааррррх, пена на губах, три-четыре-пять, разбил ей голову. Она еще трепетала в посмертной дрожи, хвост бил в мокрые плиты террасы.