Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

«Блуждающее время» (2001): подвал в подвале

Авторское заглавие первого романа, написанного Мамлеевым в XXI веке, звучит немного иначе: «Время и хохот». Надо признать, что название «Блуждающее время» солиднее и благозвучнее, однако оно играет дурную шутку и с автором, и с читателем, сразу смещая все акценты к одному, причем не самому значительному пласту книги – к ее внешнему сюжету, не отличающемуся особой внятностью и тем более оригинальностью.

Интересующийся метафизикой молодой москвич Павел Далинин, живущий на стыке двух тысячелетий, по злой воле демонического старичка Тимофея Игнатьевича Безлунного попадает на какую-то вечеринку, где никого не знает, но все кажется ему странным: девушки застенчивые, «питье какое-то архаическое»[407] и так далее. На этой вечеринке он видит беременную женщину, которая кажется ему очень знакомой, другую женщину затаскивает в стенной шкаф, насилует, после чего крепко бьет по морде одного из участников торжества и убегает в ночную Москву, прихватив с собой чужой плащ. На следующий день он просыпается с похмельем, рассматривает плащ и находит, что он очень старомодный.

Потом Павел постепенно начинает догадываться о том, что читателю понятно с первых же страниц: он попал в пространственно-временную складку, где встретил беременную им родную мать, избил отца, изнасиловал девушку и зачал себе сына. Параллельно разворачивается еще один лихой сюжет о парочке борцов за торжество материализма, которые убивают детей со способностями к пониманию тонких слоев вселенной. Один из них, душитель Юлик, своеобразная бездуховная реинкарнация Федора Соннова, оказывается сыном Павла, зачатым через изнасилование в тот вечер, когда Далинин попал в складку времени. Об этом он узнаёт, убив родного отца и обнаружив на его теле родинку, о которой, оказывается, ему когда-то говорила мама. В общем, тотальный бред даже по меркам Мамлеева-романиста.

Нет ничего удивительного в том, что критики если как-то и отреагировали на «Блуждающее время», то в лучшем случае с недоумением. Пожалуй, самый показательный отзыв на этот мамлеевский роман написал Никита Львович Елисеев. Его рецензия, опубликованная в журнале «Новая Русская Книга», сосредоточена на Мамлееве как авторе жанровой литературы – в данном случае детективной и научно-фантастической. Доходит до странного: так, Елисеев вменяет Юрию Витальевичу в вину, что с сугубо художественной точки зрения ему далеко до Марка Твена и Герберта Уэллса. Сосредоточившись на чисто внешнем ходульном сюжете, Никита Львович оказался справедлив в своих упреках:

Поскольку все сюжетные тайны раскрыты с первых страниц, читателю остается жевать сырую слонятину мистических благоглупостей. Куда интереснее, куда убедительнее была бы книга, если бы провалившийся в прошлое человек был бы никак и ничем не связан с экзотерическими[408] кругами, если бы он был плоским рационалистом, позитивистом, верил бы только в выводы разума и данные опыта. Вот если бы такой человек, расследуя, исследуя странное происшествие, убедился бы в правоте экзотериков, страшной для него правоте – вот это был бы… не роман «Блуждающее время», а трагедия «Царь Эдип», и не Мамлеев, а Софокл. Но Мамлеев не решается даже на тот жуткий мистический ход, что подсказан логикой сюжета: женщина, которую его герой изнасиловал до своего рождения, – его мать. На такие кощунства наши смелые мистики, готовые смотреть в глаза Ужаса, органически неспособны[409].

В самом деле, Юрий Витальевич не умел и не любил сочинять и рассказывать истории – по крайней мере, того качества, которого требует весь опыт мировой словесности, поэтому «Блуждающее время» как образец жанровой литературы не выдерживает никакой критики. Однако это лишь один, самый простой и неплодотворный способ прочтения мамлеевского романа.

Сам Мамлеев настаивал на том, что «Блуждающее время» – продолжение «Шатунов», а вместе с «Миром и хохотом» они образуют трилогию. «В романе „Блуждающее время“ речь идет о философском поиске современной российской интеллигенции, то переносящейся в прошлое, то обретающей мистический „за-смертный“ покой»[410], – утверждал Юрий Витальевич в одном интервью и в данном случае был совершенно прав.

Смысловым центром этих поисков становится подвал обычного московского дома – пожалуй, самое жуткое из пространств, описанных Мамлеевым. В него мы попадаем с первых же строк:

Шептун наклонился к полутрупу. Тот посмотрел на него отрешенно и нежно. Тогда Шептун, в миру его иногда называли Славой, что-то забормотал над уходящим. Но полутруп вовсе не собирался совсем умирать: он ласково погладил себя за ушком и улыбнулся, перевернувшись вдруг на своем ложе как-то по-кошачьи сладостно, а вовсе не как покойник. Но Слава шептал твердо и уверенно. И они вдвоем рядышком были совершенно сами по себе: вроде бы умирающий Роман Любуев и что-то советующий ему человек по прозвищу Шептун: ибо он обычно нашептывал нечто малопонятное окружающим[411].

Подвал этот населяют бездомные: «бывшие видные ученые, врачи, эксперты, инженеры, но и бывших рабочих тоже хватало»[412]. Если в это место, где Шептун что-то нашептывает живому трупу, заходит случайный человек (скажем, милиционер), его психика не выдерживает и он кончает с собой. Звуковой образ подвала состоит из непрерывного плача, воя и хохота. Важная деталь: в подземном общежитии, где обитают третьестепенные персонажи романа, нет зеркал – в книгах Мамлеева это равнозначно отсутствию икон, – то есть мы находимся в месте не просто инфернальном, но обустроенном специально для проникновения в ад. Время от времени сюда заходят гости – метафизики, знакомые с блуждающим во времени Павлом Далининым, которые пытаются направить его по верному астральному пути. Кроме того, периодически персонажи суетятся вокруг фигуры некоего Никиты – бедолаги, попавшего в настоящее из невообразимо отдаленного будущего.

Сюжетная канва и общий антураж, как это часто бывает у Мамлеева, становятся лишь поводом пересказать его лекции об адвайта-веданте средствами беллетристики. И все же подвал, населенный обезумевшими полутрупами, оправдывает существование в остальном заунывного, тяжеловесного, переполненного мелодраматическими кривляниями романа «Блуждающее время».

Кульминацию всей книги я обнаруживаю не в перипетиях с убитыми отцами и их родимыми пятнами, а в демоническом и неприкрыто богохульном пире в подвале, напоминающем пародию на тайную вечерю; Шептун здесь, посреди стаканов с водкой и кусков черного хлеба, становится чем-то вроде нечестивого двойника Христа:

Слава-шептун, который оказался рядом с Никитой, сразу же начал что-то ему шептать на ухо величественное и лихое. Не то про смерть, не то про бессмертие. Лицо Никиты, лишенное возраста, вытянулось, в ответ он закричал, а потом поцеловал шептуна – но как-то сверхабстрактно и отчужденно, точно целовал камень