Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(Впоследствии разные мои собеседники подтвердили версию Грушицына о том, что уже почти тотально слепой Юрий Витальевич и правда доверил Марии Александровне редактуру «Воспоминаний», никак не вмешиваясь в ее творческий процесс. Впрочем, злые языки говорят, будто это началось сразу после их замужества, когда Мамлеев еще не жаловался на зрение. Эти же языки, не будем поминать их вслух, чтобы лишний раз не тревожить недавно умерших, резкую перемену мамлеевского почерка списывают на самоуправство безгранично любимой им супруги.)
– Она – его злой гений, – начал искренне злиться Александр Степанович, подливая мне при этом чаю. – Она его физически била, например. Я, бывало, приходил – стекло разбито в двери. Я спрашиваю: «Это что такое?» А она: «Да вот так как-то». Я почему это все никогда не говорил никому? Я просто боялся, что она на меня в суд подаст. Она меня люто ненавидела. Первый конфликт у нас случился вот как. У них была соседка по даче в Переделкине – какая-то вдова писателя малоизвестного. Мы у них посидели, и я говорю: «Как у вас все вкусно!» А Мария услышала и говорит: «А что, у Юрия Витальевича невкусно?» Я говорю: «Да там как-то особого значения не придают кухне. Они люди элитарные». И она это приняла в свой адрес и обиделась. Потом Мамлеев мне говорит: «Ты у Маши прощения попроси, а то она на тебя обиделась». Мне не сложно, попросил прощения. Но это злопамятство ее все равно не оставило, она меня не простила. Она очень ревновала, когда мы уединялись у него в кабинете и говорили там часа полтора. Она щеки надует, сидит на диване: «Я вам что, мешаю? Я вам не нужна?» Ревность такая идет. В общем, она меня возненавидела так, что начала обвинять в том, что я сломал у нее дверь, например. Она говорит: «Ты сломал у нас дверь!» Я говорю: «С чего вы решили, что я сломал дверь?» Она говорит: «Ты последний закрывал и сломал». Потом как-то Мамлеев звонит и говорит: «Ты диван сломал». Или какой-то портрет разбил. Ну то есть полная чушь. Зачем мне бить портрет и ломать диван! Я говорю: «Слушайте, вы какой-то ерундой занимаетесь! Какие-то обвинения беспочвенные». В общем, все вот так наматывалось, наматывалось, и в итоге Мамлеев говорит: «Давай будем встречаться, когда Маши нету?» Я говорю: «Ну, давайте».
– Можно мне еще чаю?
– Сейчас сделаем… Так вот. Она узнала об этом, и потом такое началось! Я говорю: «Ну ладно, Юрий Витальевич, видать, не судьба больше!» И я с ним не стал больше общаться, потому что это было уже бессмысленно. Просто каждый мой приезд – это скандал был.
Я все уминал торт и думал о том, как неловко, пожалуй, выслушивать сплетни от взрослого человека, да еще столь уважаемого. Но частью души все же понимал их метафизический смысл и предназначение, и они, метафизический смысл и предназначение сплетен о Марии-Фариде, проваливались в меня, как питательные кусочки торта.
– У нее же первый муж был Хоружий. Это специалист как раз по исихазму, но он помер недавно. Знаете, да?
– Я его знаю как переводчика Джойса, – пробубнил я, лакомясь.
– Да, да, – настала очередь Александра Степановича поддакивать.
– А когда он умер, я узнал, чем он вообще занимался на самом деле. Что Джойс у него был так, досуг.
– Вот она его первой женой была. Она, помню, сказала: «Все-таки крутые у меня мужья!» Я говорю: «Ну да, умеете!» По десятилетнему общению я могу сказать, что уверен на сто процентов: в эмиграцию она его увезла. Я ее спрашиваю: «Зачем вы эмигрировали?» Говорит: «Да совок надоел, хотелось мир посмотреть». Я ее понимаю, но, в принципе, он бы никогда не уехал сам, и не потому, что любит Россию, – он просто тюфяк. Такой человек был – тюфяк. К тому же он бухал много. Ну, может быть, она предотвратила его алкоголизм и смерть раннюю. Может быть…
– Они же все с Южинского недолго прожили. Дудинский скорее исключение, – накаркал я.
– Много крови мне попортила его жена, – все твердил, чтобы выговориться, Александр Степанович. – Один раз был такой очень запоминающийся момент. У меня тогда была дача в Александрове, это сто километров по Ярославской дороге. Я там, на даче, сижу, звонит он мне из Переделкина и говорит: «Саш, мне тут надо помочь, ты приезжай, пожалуйста, помоги». Я говорю: «А что?» – «Да приезжай, надо. Твоя помощь нужна. Срочно». Приехал. Два часа на электричке, через Москву полчаса и где-то, может быть, час до Переделкино (нам там пешком надо было идти), то есть, в общем, четыре часа в одну сторону. Я приехал. Четыре часа проехал, умотался. Говорю: «Да, Юрий Витальевич, я приехал, что случилось? Чем надо помочь?» Он говорит: «Ты знаешь, вот тут… шишки лежат. Маша наступает ногой, ей больно. Убери, пожалуйста». Если бы это был не Мамлеев, я бы, наверное, в морду плюнул. И ведь он не издевался: он так вот искренне понимал ситуацию. Это, конечно, было феноменально.
Александр Степанович рассказал еще несколько историй – то ли действительно из жизни Мамлеева, то ли из его неопубликованных рассказов. Поняв, что разговор зашел куда-то не туда, я промямлил:
– Может, вы мне наконец расскажете, как все-таки монтировалось у него православие с Индией? У кого ни спрошу, все ерунду какую-то нести начинают: «Он был христианин, Абсолют искал».
– Нельзя сказать, что он был христианином, – сказал Александр Степанович то, чего я так долго ждал. – В «России Вечной» он много пишет о церкви, но на самом деле он мало что понимал в церковных делах. До сих пор помню один случай. В российском святоотеческом богословии есть две точки зрения на муки ада. Одни Святые Отцы говорят, что адские муки вечные, а другие говорят, что они не вечные. Мамлеев настаивал на том, что они не вечные. А я нашел постановление Вселенского собора, которое говорит, что те, кто не признает, что муки будут вечные, тем анафема. Я говорю: «Юрий Витальевич, однозначно против вас». Он вскочил со стула и говорит: «Да пошли они на хуй!» Я говорю: «Кто? Отцы Седьмого Вселенского собора?» – «Да, пошли они все на хуй!» Вот это сильно: послать Святых Отцов на хуй прямым текстом, у меня бы язык не повернулся. Это первый его религиозный слой. А второй его
