Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

больницы № 50 пробралась группа молодых людей, называвших себя «Сектой абсолютной любви». Там они провели перформанс «Люби меня насмерть» с такой вот экспликацией:

«Сектанты» закрываются на всю ночь в морге клинической больницы, делают там фото- и видеосессию, пьют водку с дежурным санитаром, танцуют с мертвецами под музыку «И эта свадьба, свадьба пела и плясала». Смысл действа – оптимистический, мы считали, что каждый человек после посещения подобного заведения изнутри и увидев все своими глазами наполняется дополнительной жизненной энергией. Акция навеяна произведениями Юрия Мамлеева и является рефлексией на «черные» клише в кино, литературе и изобразительном искусстве[391].

Из фотографий, вошедших в документацию перформанса, мне нравится одна: на ней художник Олег Мавроматти стоит в иронично-победной позе над трупом то ли старика, то ли старухи. Косматая седая голова трупа поразительно напоминает одну из голов на классическом снимке Джоэла-Питера Уиткина «Поцелуй» (1982). Выглядит все это и впрямь жизнеутверждающе. Полагаю, если бы акцию проводили не оптимисты из «Секты абсолютной любви», а какая-нибудь арт-злыдота, и содержание, и исполнение ее были бы совсем другими. Кто-нибудь наверняка занялся бы расчленением и умыкнул бы хоть одну конечность – скорее всего, руку. Ее бы злыдота подарила встречному ребенку или даже подкупила бы какого-нибудь церковного сторожа, чтобы спрятать мертвую руку где-нибудь среди икон, а ничего не ведающие прихожане потом отбивали бы ей поклоны. Возможно, при удачном стечении обстоятельств, окажись, например, настоятель храма тоже злыдотой, он бы не стал вызывать милицию, а крестил бы эту руку во имя Отца, Сына и Святого Духа, дал бы ей имя по святцам и взял бы ее себе в попадьи, а прихожане звали бы ее почтительно – матушка.

* * *

«Тот, кто никогда не рождался, предвечный хаос, повелитель шатунов» Юрий Мамлеев скучал на своем вечере в музее Маяковского – поэта, чье раннее творчество он ставил в один ряд с Хлебниковым и Цветаевой. Только что бездомного вида художник Александр Элмар показал оккультный танец, превратившись из человека в паранормального коня, теперь настала очередь молодого философа Дугова воздавать почести тому, ради которого на Лубянку съехались всевозможные интеллектуалы: сосредоточенные очкарики, лысые как коленка борцы с психотронным оружием, вихрастые реакционеры и коротко стриженные революционеры, Лариса Пятницкая со своим Юрасиком, члены Союза художников Москвы и их безнадежно молодые любовницы, студент Литературного института Данила Давыдов, несколько суровых староверов и просто случайные бездельники, которые ходят по всем литературным вечерам, надеясь встретить Евгения Рейна.

Дугов, неотличимый от молодого Мамлеева – весь как будто нарочно оплывший, с гладко бритым мякишем овальных щек, – взял серебристый микрофон:

– Юрия Витальевича вы все прекрасно знаете, это величайший современный русский писатель. Это все равно что представлять Достоевского. Ну, вот Федор Михайлович Достоевский, а вот Юрий Витальевич Мамлеев, наш гений…

После этого философ Дугов, словно герой сериала «Путешествия в параллельные миры», телепортировался в какие-то свои дебри, выражая равный восторг в адрес революционеров-большевиков и героических монархистов. Юрию Витальевичу это было не особо интересно, он достал красную дерматиновую папочку, развязал ее шнуровку и взялся нежно перебирать машинописные листки с рассказами, которые намеревался прочитать. «Магма глубочайших интуиций! Гиперхлыстовство! Бездны национального духа! Оператор трансцендентных интуиций!» – восторгался гладко бритый конферансье.

Когда тот угомонился, Мамлеев, отказавшийся от микрофона, приступил к чтению рассказов – как хорошо всем известных, так и не опубликованных еще в России: «Однажды одна маленькая изощренная старушонка со спрятанными внутрь глазами нагадала мне по ладони, что у меня оторвется нога…»[392]

На третьем или четвертом неопубликованном рассказе Юрасик Пятницкий пошел посикать и не вернулся. В остальном же публика слушала внимательно, хотя многие ничего не понимали – не только из-за густоты мамлеевского слога, но и по причине того, как он читал: полушепотом, порой интонируя в самых неожиданных местах.

Данила Давыдов подумал о чем-то своем и нечаянно хохотнул, успев прикрыть рот изысканной ладонью. Его жест смотрелся вполне естественно, поэтому соседи его тоже захихикали, полагая, будто в прозе Мамлеева случилось что-то забавное, но ускользнувшее от их внимания, растворенного по залу, где висели картины и фотографии с выставки «Потаенная Москва».

– Вот еще рассказ хотелось бы вам прочесть маленький, из американской жизни. – На этих словах убаюканный зал напряженно очухался. – Это социальный рассказ из цикла «Американские рассказы», а называется он «Золотые волосы».

И Юрий Витальевич прочитал рассказ о писателе-нарциссе, которым овладело постмодернистское озорство. Некоторые слушатели хихикнули дважды: на словах о младенцах, мастурбирующих в материнской утробе, и на истории возникновения поэмы «Бе-бе-бе». Большинство, впрочем, никак не отреагировало на эти провокации, но все единогласно и громко захлопали в ладоши, когда Мамлеев завершил чтение и лукаво снял очки, чтобы посмотреть на слушателей невидящими глазами.

Поскольку прибавить к этому было нечего, перешли к вопросам из зала:

– Как вы относитесь к творчеству Бродского?

– Общемировой уровень поэзии во второй половине нашего века существенно понизился. По моему мнению, единственный русский поэт второй половины двадцатого века, оригинальный на общем уровне нашей поэзии, это Леонид Губанов[393]. Сам я встречался с Бродским раза два, не больше, и оба раза в пределах университета. Первая встреча была поэтической, дружеской и приятной. Под конец я направил беседу в русло метафизики, Индии и прочего. Бродский довольно резко сказал, что в таких делах не сечет. На второй встрече помимо нас с Бродским присутствовал еще профессор Корнельского университета, тоже эмигрант, мрачный, но приятный человек. Помню, Иосиф сказал, что его самым любимым поэтом всегда была Цветаева. Он выделял ее из классиков двадцатого века и очень высоко ценил ее творчество[394]. Надеюсь, я ответил на ваш вопрос.

Поднялась рука в черном рукаве рубашки:

– Что такое, по-вашему, страх? Заранее спасибо.

Юрий Витальевич, словно ожидая этот вопрос, задумался лишь на секунду, будто вспоминая какой-то латинский афоризм, и размеренно высказался:

– Страх – это одна из основ человеческого бытия и одно из его главных бедствий. Страх сопровождает человека со дня рождения до конца его жизни. Сначала – кошмарные сны, потом – страх перед смертью. Все-таки главное в человеческом страхе – это страх перед смертью. Все остальные страхи, может быть, исключая страх перед физической болью, страданиями такого рода, так или иначе связаны со страхом перед смертью (страх перед болезнью, войнами, несчастными случаями, потерей близких и так далее). Таким образом, страх может быть преодолен только победой над смертью. Эта победа возможна только благодаря вере или мудрости. Вера уничтожает страх, тем более – она связана с любовью. Мудрость идет еще дальше,