Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

уникальная русская нация не может иметь отрицательных черт, то и национализм как идея ей глубоко чужд. Логика здесь работает примерно такая же, как в новогоднем тосте, звучащем в каждой российской семье: «Лишь бы не было войны!» В переводе с официально-идеологического на русский разговорный это значит: «Лишь бы не было войны против России!»

Подобная логика освобождает его от ответственности за самые безответственные утверждения:

Помню, как-то после лекции в начале 80-х годов я сказал два-три слова о России моим слушателям, и вдруг меня поразило высказывание одного из них, англичанина. Он сказал приблизительно следующее: «Самое удивительное в русских то, что они задают, притом с такой страстью и с таким интересом, вопрос самим себе: что такое Россия? У нас никто не задает себе вопрос, что такое Англия? Это звучало бы полным абсурдом. Все знают, что Англия – просто страна с парламентом»[375].

Неудивительно, что именно подобные благоглупости, а не литературно-философские штудии принесли Мамлееву определенный успех среди тех наших патриотов, которые сводят национальный вопрос к проблеме великой загадки русской души[376].

Забавное и в то же время трагическое свойство подобной логики заключается в том, что ее носители, декларируя «идею невместимости России в мир»[377] и ее тотальной самодостаточности, постоянно и болезненно-невротически на этот самый мир оглядываются, ожидая безусловного признания: «Есенин, писавший почти исключительно о России, является одновременно и наряду, например, с Блоком мировым поэтом»[378]; «„Европа – остров мертвых“ – таково определение А. Блока, и сейчас это звучит совершенно „нормально“ и признается лучшими из умов самого Запада»[379]; «Сущность русской патриотической лирики плохо понимается на Западе, ибо она вне западного уровня и ума вообще»[380]; «Вся эта метафизическая реальность теснейшим образом связана с другими хорошо известными качествами России, о которых, преодолевая обычную западную слепоту в отношении Востока, писали и наиболее чуткие западные писатели»[381] – продолжать цитировать можно очень и очень долго.

И все же есть за всеми этими слоями квазифилософской коросты, бесконечно льстящей недалекому читателю, если не интригующие, то по крайней мере интересные страницы. Правда, начинаются они лишь там, где Мамлеев заканчивает примерять столь не идущий ему образ секретаря регионального отделения какой-нибудь парламентской партии. Происходит это, когда Юрий Витальевич заходит на свою законную территорию – туда, где обитают русские религиозные сектанты.

В этом моменте Мамлеев позволяет себе дерзость – учитывая контекст, в котором создавалась «Россия Вечная»: в конце 1990-х и начале 2000-х моральная паника, связанная с разнообразными сектами, пожалуй, достигла в нашей стране апогея. Но Юрий Витальевич не просто спокойно рассуждает о глубинном сектантстве (правда, оговариваясь насчет его «очевидной религиозной несостоятельности»[382]), но вписывает его в «Древо России» и делает такой же полноправной частью русской идентичности, как православие и великая русская литература. С точки зрения Мамлеева, все эти скопцы, бегуны, скрытники, нетовцы и хлысты, вселяющие ужас в обывателя, суть носители подлинно русского духа, устремленного в бездну.

«Весьма характерной была малоизвестная секта „бессмертников“ (конец XIX – начало XX в.). Это, видимо, была довольно странная секта „солипсистов“, хотя и относительно нетрудно представить себе их существование даже в глухой русской провинции, посреди кривых улочек и заброшенно-уютных домов, среди „обывателей“, многие из которых и сами-то втайне, в глубине души ни во что не верили, кроме как в собственное полусонное бытие. И „отпечаток“ этого странного, но таинственного в своей „простоте“ миросозерцания явно обнаруживается и в ауре заброшенных городков, и в русской литературе – в этом великом русском зеркале»[383], – пишет Мамлеев, концом этой фразы явно намекая в том числе на «Шатунов».

И здесь Юрий Витальевич временно оставляет в покое формат учебника, чтобы рассказать читателю о Пимене Карпове – авторе еретического романа «Пламень», который был «посвящен в самые дремучие дебри народного сектантства»[384]. К сожалению, это просветление (или помрачение, если угодно) длится недолго: далее Юрий Витальевич до самого конца книги продолжает как ни в чем не бывало пытать читателя смесью из Конституции Российской Федерации, школьного курса литературы и основ православия, а также конспектов по истории философии, изредка разбавляя этот поток банальностей ссылками на Дугова, Головина и нежно любимого им Валентина Провоторова.

Если проводить аналогии, то ближайшим родственником мамлеевской «России Вечной» я бы назвал «Вечную Россию» (1988) – монументальное полотно художника Ильи Глазунова, к сожалению, пережившего блокаду Ленинграда. Эта картина, висящая теперь в галерее Глазунова в самом сердце постлужковской Москвы, представляет собой поистине всемирный триумф самого низкопробного китча: на восемнадцати квадратных метрах холста кое-как изображены идущие крестным ходом фигуры примерно двухсот выдающихся деятелей российской истории – от Петра I и Ивана Грозного до патриарха Тихона и Владимира Маяковского. Слева на фоне виднеется гора Хараити, справа – рейхстаг с шуховской телебашней. На передний план художник поместил Алексея Николаевича – сынишку императора Николая II, расстрелянного со всей царской семьей. Мальчик, одетый в костюм матросика, для особой жалости прикрывает ладошкой огонек свечи.

Илья Сергеевич Глазунов был, пожалуй, одним из самых успешных советских циников от культуры. Он уверенно малевал портреты чилийских коммунистов, когда их можно было выгодно обменять на звание народного художника, и той же самой рукой принялся выписывать многострадальность Руси на монументальных полотнах, когда за них начали выдавать особняки XIX века, расположенные в центре столицы.

Именно Илья Сергеевич Глазунов предложил Юрию Витальевичу Мамлееву первую официальную работу в Российской Федерации: автор «Вечной России» позвал автора «России Вечной» «читать курс лекций по философии в его знаменитом художественном институте»[385]. В Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова Мамлеев трудился около года, «после чего перешел в МГУ, где преподавал индийскую философию».

У читателя может возникнуть вопрос, кто именно придумал столь меткое сочетание слов – «Вечная Россия», «Россия Вечная» – Мамлеев или Глазунов? Впервые его использовал навеки забытый философ Владимир Николаевич Ильин (1891–1974), белоэмигрант и коллаборационист, приветствовавший Гитлера, который опубликовал статью «Россия Вечная» в тридцатом номере уже знакомого нам журнала «Оккультизм и йога».

* * *

Нерадивый студент-первокурсник философского факультета МГУ Вадик Внутриглядов – черная рубашка в тонкую белую полоску, вихрастая шевелюра, смуглое, округлое на подростковый манер лицо, отчетливый запах вчерашнего вина – ввалился в аудиторию, в который раз не успев на лекцию по Индии. Он не слишком переживал на этот счет, поскольку знал, что лектор либо не видит, либо, что более вероятно, делает вид, будто не видит, что происходит в аудитории, пока он пытается передать свои во многом сакральные