Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

а было это лет пятнадцать назад, я почти до мордобоя поругался с работниками тамошней книжной лавки, после чего поклялся, что ноги моей не будет в этом учреждении, пока его не сожгут вместе со всеми экспозициями, книжными лавками и прочим культурным мусором. Мои пожелания явно были кем-то услышаны, потому что через несколько лет музей начали планомерно уничтожать, и, насколько я понимаю, теперь о нем можно благополучно забыть. За этими воспоминаниями я благополучно прослушал, что Александр Степанович рассказывал о том вечере на Лубянке, которым завершилась предыдущая глава этой книги.

– У Мамлеева была дача в Загорянке, это за Мытищами. И я туда приехал с Димой Канаевым (я ему буду благодарен всю оставшуюся жизнь), он привел меня туда, и я понял, что это шанс: надо вцепляться в человека. Я ему задал, конечно, ряд вопросов. Ну, Мамлеев так отреагировал: «А вы кто? Ко мне много людей ходит всяких: приходят, потом уходят». Вокруг него, кстати, много аферистов вилось и до сих пор вьется всяких, так что не стоит на всех обращать внимание. И мы потом такой вот группой в три человека приходили снова и снова к нему – уже в квартиру на Мичуринском. Он очень деликатный всегда был. И я как-то попросил его наедине поговорить. Он упирался. Кстати, упирался очень сильно, года два: «Что ты ко мне пристал? Что ты ко мне ходишь?» Но в силу своей деликатности не мог меня выгнать. И поэтому я вцепился в него. Я говорю: «Слушайте, дорогой, я просто так не уйду! Вы мне расскажете то, чего я не знаю. Рассказывайте!» И он мне сказал: «Хрен с тобой. Ну ладно». Буквально так и сказал: «Хрен с тобой». И потом говорит: «Ты, значит, христианских мировоззрений, ты православный человек. Вот давай: у вас есть такое течение, как исихазм. Вот я тебе дам пару заданий на дом чисто практических…» Что такое исихазм, знаете, да?

– Каждый раз, когда узнаю, тут же забываю, – сказал я, хватая кусок поданного мне торта, а про себя думая, что Рома Михайлов – большой молодец, не обманул такого же простого русского человека, как он сам.

– Ну, священное безмолвие, – почти незаметно, но все же возмутился Александр Степанович, – это такая практика тишины. То есть человек не молится словами конкретными, он просто делает голову пустой. Это, кстати, очень трудно сделать. И там была задача: «Попробуй избавиться от мыслей». Как? Человек каждую секунду о чем-нибудь ведь думает. Я попробовал. Это произвело такой фурор! Я просто не предполагал никогда, что значит отсутствие мыслей. Это очень сложно, но если потренироваться, если каждый день долбить постоянно одно и то же упражнение, хоть что-то да получится. Произошел взрыв изнутри. Как мне потом говорили, это просто чакры открылись. Вы с индийской практикой немножко знакомы? Семь чакр у человека… Такое ощущение было, что где-то от живота примерно и до горла в тебя залили нектар! От меня даже запахи стали исходить, как от святых православных. Я не святой, конечно, но просто я понял тогда, почему мощи… Там последствия открытых чакр – с человека что-то начинает выходить. И у меня это держалось несколько лет. Мне люди говорили: «Ты что, духами душился?» Я говорю: «Да нет, никогда!» Я Мамлееву рассказал все это, а он говорит: «О, брат, у тебя, оказывается, есть дар! Давай тогда начнем работать!» И он взял несколько книг: сначала «Человека и его становление согласно Веданте» Рене Генона, а потом он растолковывал Шри Раману Махарши – «Будь тем, кто ты есть».

«Ни хрена себе, – подумал я. – Вот сидит передо мной солидный человек, старовер, профессор математики, и разгоняет про чакры святых мощей. Может, в этом и правда что-то есть? Вероятно, то, что все религии по-своему приходят к пониманию одной и той же сущности бытия? Но это радикальный экуменизм, а любой экуменизм – это ересь, как вроде бы давно постановила Московская патриархия, владыки которой, возможно, со времен Никона исповедуют сатанизм и целуют задницу черной кошки, чтобы осквернить свои губы, после каждого причастия. С другой стороны, вполне возможно, что всякая религия, будь то православие или индуизм, всегда друг друга поймут, потому что цель у них одна – подчинять одного человека воле другого человека. Впрочем, все это такие пошлые избитые мыслишки, которые лучше отложить на потом, а пока послушать строгого, но по-хорошему забавного Александра Степановича».

– …я, например, за десять лет общения с Мамлеевым ни разу Дугова не видел там, у него. Ну, он хороший популяризатор, он чувствовал Мамлеева и ценил его, но как-то вот…

На этих словах кусок шоколадно-вишневого торта принялся особенно сладко растворяться у меня во рту, обдавая жаром внутренние стороны замерших в ожидании щек. Невероятных усилий стоило мне удержать во рту мучнистую кашицу, чтобы ненароком не поперхнуться и не отвлечь Александра Степановича от развития мысли. К счастью, он, хоть и замешкавшись, все же продолжил:

– Мамлеев мне напрямую говорил: «Могу честно сказать, что Леша Дугов абсолютно бездарен в метафизическом плане». Он так мне говорил, – сказал Александр Степанович Грушицын, после чего добавил, как мне кажется, вполне искренне: – Я надеюсь, Дугов это не услышит.

– От меня точно не услышит, – сказал я и, заметьте, не соврал.

– Не стоит преувеличивать значение Дугова, – возразил Александр Степанович, хотя я и не думал преувеличивать значение Дугова. – Знаешь, какая штука? Дело в том, что я не удивлен, что он пишет вот это все. Я даже не удивлен, что его никто не читает. Я удивлен другим: кто это издает? Кто-то ведь его издает.

– Думаю, православный олигарх Малофеев. Ну или администрация президента.

– Я сейчас перейду к самой такой зловещей части, – пригрозил Александр Степанович, будто упоминание православного олигарха Малофеева показалось ему недостаточно зловещим. – Мамлеев же был многоэтажным человеком, многослойным. Первый слой – обыкновенный дедушка, самый обыкновенный дедушка. Сам он, кстати, был очень неприятный человек. Вот чисто в бытовом плане. Юрий Витальевич был подкаблучником. И это было очень неприятно: когда ты с ним ведешь такой вот разговор, и вдруг она врывается… Знаком с его женой-то, нет?

– Да.

– Ходил на Мичуринский?

– Нет, она сейчас никого к себе не пускает, очень боится заразиться. Но она мне звонит через день. Следит, хочет проконтролировать, что написано.

– Вот, вот! Вот это самое страшное! – воскликнул Грушицын. – Смотри, у него же есть «Воспоминания», да? Вот эти «Воспоминания» я подсказал. Я сидел, когда она, как обычно, ныла, что у нее нет денег, у них нет денег. Я